Антология - Запрещенная поэзия и проза русских классиков. Мои грехи, забавы юных дней

Вот как просто живут коронованные особы.

Горностай да порфира — это на людях, а у себя в семье, когда муж до слез обидит, — можно и в затрапезный шейный платок высморкаться.

Когда я начинаю думать о старой, канувшей в вечность России, то меня больше всего умиляет одна вещь: до чего это была богатая, изобильная, роскошная страна, если последних три года повального, всеобщего, равного, тайного и явного грабежа — все-таки не могут истощить всех накопленных старой Россией богатств.

Только теперь начинаешь удивляться и разводить руками:

— Да, что ж это за хозяин такой был, у которого даже после смерти его — сколько не тащат, все растащить не могут…

Большевики считали все это «награбленным» и даже клич такой во главу угла поставили:

— Грабь награбленное.

Ой, не награбленное это было. Потому что все, что награблено, никогда впрок не идет: тут же на месте пропивается, проигрывается в карты, раздаривается дамам сердца грабителей — «марухам» и «шмарам».

А старая Россия не грабила; она накапливала.

Насилие, ненависть и несправедливость никогда не смогут сотворить ни умственного, ни нравственного, ни даже материального царствия на земле.

Питирим Сорокин

Воистину еврейки молодой

Мне дорого душевное спасенье.

Приди ко мне, прелестный ангел мой,

И мирное прими благословенье.

Спасти хочу земную красоту!

Любезных уст улыбкою довольный,

Царю небес и Господу-Христу

Пою стихи на лире богомольной.

Смиренных струн, быть может, наконец

Ее пленят церковные напевы,

И дух святой сойдет на сердце девы;

Властитель он и мыслей и сердец.

Шестнадцать лет, невинное смиренье,

Бровь темная, двух девственных холмов

Под полотном упругое движенье,

Нога любви, жемчужный ряд зубов…

Зачем же ты, еврейка, улыбнулась,

И по лицу румянец пробежал?

Нет, милая, ты, право, обманулась:

Я не тебя, — Марию описал.

В глуши полей, вдали Ерусалима,

Вдали забав и юных волокит

(Которых бес для гибели хранит),

Красавица, никем еще не зрима,

Без прихотей вела спокойный век.

Ее супруг, почтенный человек,

Седой старик, плохой столяр и плотник,

В селенье был единственный работник.

И день и ночь, имея иного дел

То с уровнем, то с верною пилою,

То с топором, не много он смотрел

На прелести, которыми владел,

И тайный цвет, которому судьбою

Назначена была иная честь,

На стебельке не смел еще процвесть.

Ленивый муж своею старой лейкой

В час утренний не орошал его;

Он как отец с невинной жил еврейкой,

Ее кормил — и больше ничего.

Но, братие, с небес во время оно

Всевышний Бог склонил приветный взор

На стройный стан, на девственное лоно

Рабы своей — и, чувствуя задор,

Он положил в премудрости глубокой

Благословить достойный вертоград,

Сей вертоград, забытый, одинокой,

Щедротою таинственных наград.

Уже поля немая ночь объемлет;

В своем углу Мария сладко дремлет.

Всевышний рек, — и деве снится сон;

Пред нею вдруг открылся небосклон

Во глубине своей необозримой;

В сиянии и славе нестерпимой

Тьмы ангелов волнуются, кипят,

Бесчисленны летают серафимы,

Струнами арф бряцают херувимы,

Архангелы в безмолвии сидят,

Главы закрыв лазурными крылами, —

И, яркими одеян облаками,

Предвечного стоит пред ними трон.

И светел вдруг очам явился он…

Все пали ниц… Умолкнул арфы звон.

Склонив главу, едва Мария дышит,

Дрожит как лист и голос Бога слышит:

«Краса земных любезных дочерей,

Израиля надежда молодая!

Зову тебя, любовию пылая,

Причастница ты славы будь моей:

Готовь себя к неведомой судьбине,

Жених грядет, грядет к своей рабыне».

Вновь облаком оделся Божий трон;

Восстал духов крылатый легион,

И раздались небесной арфы звуки…

Открыв уста, сложив умильно руки,

Лицу небес Мария предстоит.

Но что же так волнует и манит

Ее к себе внимательные взоры?

Кто сей в толпе придворных молодых

С нее очей не сводит голубых?

Пернатый шлем, роскошные уборы,

Сиянье крил и локонов златых,

Высокий стан, взор томный и стыдливый —

Все нравится Марии молчаливой.

Замечен он, один он сердцу мил!

Гордись, гордись, архангел Гавриил!

Пропало все. — Не внемля детской пени,

На полотне так исчезают тени,

Рожденные в волшебном фонаре.

Красавица проснулась на заре

И нежилась на ложе томной лени.

Но дивный сон, но милый Гавриил

Из памяти ее не выходил.

Царя Небес пленить она хотела,

Его слова приятны были ей,

И перед ним она благоговела, —

Но Гавриил казался ей милей…

Так иногда супругу генерала

Затянутый прельщает адъютант.

Что делать нам? судьба так приказала, —

Согласны в том невежда и педант.

Поговорим о странностях любви

(Другого я не смыслю разговора).

В те дни, когда от огненного взора

Мы чувствуем волнение в крови,

Когда тоска обманчивых желаний

Объемлет нас и душу тяготит,

И всюду нас преследует, томит

Предмет один и думы и страданий, —

Не правда ли? в толпе младых друзей

Наперсника мы ищем и находим.

С ним тайный глас мучительных страстей

Наречием восторгов переводим.

Когда же мы поймали на лету

Крылатый миг небесных упоений

И к радостям на ложе наслаждений

Стыдливую склонили красоту,

Когда любви забыли мы страданье

И нечего нам более желать, —

Чтоб оживить о ней воспоминанье,

С наперсником мы любим поболтать.

И ты, Господь! познал ее волненье,

И ты пылал, о Боже, как и мы.

Создателю постыло все творенье,

Наскучило небесное моленье, —

Он сочинял любовные псалмы

И громко пел: «Люблю, люблю Марию,

В унынии бессмертие влачу…

Где крылия? К Марии полечу

И на груди красавицы почию!..»

И прочее… все, что придумать мог. —

Творец любил восточный, пестрый слог,

Потом, призвав любимца Гавриила,

Свою любовь он прозой объяснял.

Беседы их нам Церковь утаила,

Евангелист немного оплошал!

Но говорит армянское преданье,

Что Царь Небес, не пожалев похвал,

В Меркурии архангела избрал,

Заметя в нем и ум и дарованье —

И вечерком к Марии подослал.

Архангелу другой хотелось чести:

Нередко он в посольствах был счастлив;

Переносить записочки да вести

Хоть выгодно, но он самолюбив.

И славы сын, намеренье сокрыв,

Стал нехотя услужливый угодник

Царю Небес… а по-земному сводник.

Но, старый враг, не дремлет Сатана!

Услышал он, шатаясь в белом свете,