Антология - Запрещенная поэзия и проза русских классиков. Мои грехи, забавы юных дней

За то Господь и наградил его!

Аминь, аминь! Чем кончу я рассказ?

Навек забыв старинные проказы,

Я пел тебя, крылатый Гавриил,

Смиренных струн тебе я посвятил

Усердное, спасительное пенье:

Храни меня, внемли мое моленье!

Досель я был еретиком в любви,

Младых богинь безумный обожатель,

Друг демона, повеса и предатель…

Раскаянье мое благослови!

Приемлю я намеренья благие,

Переменюсь: Елену видел я;

Она мила, как нежная Мария!

Подвластна ей навек душа моя.

Моим речам придай очарованье,

Понравиться поведай тайну мне,

В ее душе зажги любви желанье,

Не то пойду молиться Сатане!

Но дни бегут, и время сединою

Мою главу тишком посеребрит,

И важный брак с любезною женою

Пред алтарем меня соединит.

Иосифа прекрасный утешитель!

Молю тебя, колена преклони,

О рогачей заступник и хранитель,

Молю — тогда благослови меня,

Даруй ты мне беспечность и смиренье,

Даруй ты мне терпенье вновь и вновь

Спокойный сон, в супруге уверенье,

В семействе мир и к ближнему любовь!

1821

Нравственность, умеющая ходить только на религиозных ходулях, начинает хромать, когда лишается их.

Георгий Плеханов

Пушкин закончил поэму летом 1821 г. в Кишиневе, в южной ссылке. Здесь же «Гавриилиада», по-видимому, и начала расходиться в списках.

Известен скандально-курьезный эпизод, в котором крестьяне некоего помещика Митькова весной 1828 г. якобы подали жалобу на своего барина, развращающего их чтением богохульной поэмы под названием «Гавриилиада». Ознакомившись с текстом жалобы, император Николай I приказал передать дело Митькова на рассмотрение специальной следственной комиссии.

В августе 1828 г. А. С. Пушкин был вызван к петербургскому генерал-губернатору, где ему было предъявлено обвинение в написании «кощунственного сочинения». Поэт, отрицая свое авторство, заявил, что знаком с этим произведением, которое попало ему в руки еще в лицейские годы. На повторном допросе он «вспомнил», что рукопись еще ходила по рукам гусарских офицеров. «Мой же список, — заметил поэт, — сжег я, вероятно, в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже в тех, в коих я особенно раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное».

Следственная комиссия усомнилась в правдивости этих показаний. Допросы продолжались. Наконец Пушкин решился написать письмо императору. Видимо, это письмо содержало признание в авторстве.

Резолюция Николая I была такой: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено. 31 декабря 1828 г.»

Вместе с тем А. Пушкин высочайшим приказом был исключен из списков чиновников министерства иностранных дел с мотивировкой: «за дурное поведение».

«Гавриилиада» была впервые напечатана Николаем Огаревым в первой части сборника «Русская потаенная литература XIX столетия» в Лондоне в 1861 г.

В России первая публикация состоялась в 1908 г.

Полный текст пушкинской «Гавриилиады» был опубликован, с предисловием и комментариями Валерия Брюсова, лишь в 1918 г., тиражом 555 экземпляров.

Я хочу рассказать, как я нашел тот ключ к пониманию учения Христа, который мне открыл истину с ясностью и убедительностью, исключающими сомнение.

Открытие это сделано было мною так.

С тех первых пор детства почти, когда я стал для себя читать Евангелие, во всем Евангелии трогало и умиляло меня больше всего то учение Христа, в котором проповедуется любовь, смирение, унижение, самоотвержение и возмездие добром за зло. Такова и оставалась для меня всегда сущность христианства, то, что я сердцем любил в нем, то, во имя чего я после отчаяния, неверия признал истинным тот смысл, который придает жизни христианский трудовой народ, и во имя чего я подчинил себя тем же верованиям, которые исповедует этот народ, то есть Православной Церкви. Но, подчинив себя Церкви, я скоро заметил, что я не найду в учении Церкви подтверждения, уяснения тех начал христианства, которые казались для меня главными; я заметил, что эта дорогая мне сущность христианства не составляет главного в учении Церкви. Я заметил, что то, что представлялось мне важнейшим в учении Христа, не признается церковью самым важным. Самым важным Церковью признается другое. Сначала я не приписывал значения этой особенности церковного учения. «Ну что ж, — думал я, — Церковь, кроме того же смысла любви, смирения и самоотвержения, признает еще и этот смысл догматический и внешний. Смысл этот чужд мне, даже отталкивает меня, но вредного тут нет ничего».

Но чем дальше я продолжал жить, покоряясь учению Церкви, тем заметнее становилось мне, что эта особенность учения Церкви не так безразлична, как она мне показалась сначала. Оттолкнули меня от Церкви и странности догматов Церкви, и признание и одобрение Церковью гонений, казней и войн, и взаимное отрицание друг друга разными исповеданиями; но подорвало мое доверие к ней именно это равнодушие к тому, что мне казалось сущностью учения Христа, и, напротив, пристрастие к тому, что я считал несущественным. Мне чувствовалось, что тут что-то не так. Но что было не так, я никак не мог найти; не мог найти потому, что учение Церкви не только не отрицало того, что казалось мне главным в учении Христа, но вполне признавало это, но признавало как-то так, что это главное в учении Христа становилось не на первое место. Я не мог упрекнуть Церковь в том, что она отрицала существенное, но признавала Церковь это существенное так, что оно не удовлетворяло меня. Церковь не давала мне того, чего я ожидал от нее.

Я перешел от нигилизма к Церкви только потому, что сознал невозможность жизни без веры, без знания того, что хорошо и дурно помимо моих животных инстинктов. Знание это я думал найти в христианстве. Но христианство, как оно представлялось мне тогда, было только известное настроение — очень неопределенное, из которого не вытекали ясные и обязательные правила жизни.

И за этими правилами я обратился к Церкви. Но Церковь давала мне такие правила, которые нисколько не приближали меня к дорогому мне христианскому настроению и, скорее, удаляли от него. И я не мог идти за нею. Мне была нужна и дорога жизнь, основанная на христианских истинах; а Церковь мне давала правила жизни, вовсе чуждые дорогим мне истинам. Правила, даваемые Церковью о вере в догматы, о соблюдении таинств, постов, молитв, мне были не нужны; а правил, основанных на христианских истинах, не было. Мало того, церковные правила ослабляли, иногда прямо уничтожали то христианское настроение, которое одно давало смысл моей жизни. Смущало меня больше всего то, что все зло людское — осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений казни, войны, все это оправдывалось Церковью. Учение Христа о смирении, неосуждении, прощении обид, о самоотвержении и любви на словах возвеличивалось Церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением.