Антология - Запрещенная поэзия и проза русских классиков. Мои грехи, забавы юных дней

И вот сидел бедняк передо мною, исступленный, с нечеловеческой мукой в глазах, и спрашивал: «Вы писатель, психолог, скажите: изменила ли она мне?.. Скажите».

Я ничего не мог ему сказать… Не знаю.

— Да, так вот… С этим грузинским князем я несколько отошел в сторону, хотя анекдот этот и весьма кстати… Но я говорил вам, что ревности как обособленного чувства нет, а есть сладострастие и самолюбие… Они сплетаются тесно и кроваво. Несладострастник ревновать не может: не может потому, что сам по себе голый факт измены просто убивает любовь и страсть не разжигает. Вы правильно сказали: женщина изменила, ушла, значит, не любит, значит, ей нужен другой, а не я, а потому и не надобна мне эта женщина. С горечью, с тяжким чувством потери, но отойду. А сладострастник не в состоянии уйти. Ибо, если и уйдет от нее, не уйдет от сладострастных представлений: и, не видя, будет видеть, нарисует себе картины ужасные, ее и соперника сплетет в чудовищные комбинации, их ласки будет чувствовать, как раскаленное железо, в собственном мозгу выносить видения невыносимые…

Здесь уже бешенство… Сладострастник уже при малейшем подозрении представит себе до конца, как совершившееся… Простой взгляд в его раскаленном воображении превратится в наглое и бесстыдное ощупывание, улыбка — в тайный знак, смех — в истерику распаленной похоти… И уже с самого начала, прежде, нежели измена станет изменой, в голове его сплетется страшный кошмар, готовый при малейшем поводе разразиться безумием и кровью…

К нам подошел лакей и сказал, что ресторан закрывается. Действительно, я только сейчас заметил, что только за нашим столом горела свеча, столики были без скатертей, кучки лакеев, сбросивших фраки и странно превратившихся в обыкновенных людей, уходили с черного хода. Слышались их развязные лакейские голоса, смех…

— А, да, сейчас!.. Счет! — сказал мой знакомый.

Мы расплатились и, пока принесли счет, сидели молча, очевидно, каждый думая о том, что смутно и темно пробудилось в душах под влиянием этого разговора и пережитого ужаса. Почему-то мы избегали смотреть друг на друга.

Это я вспомнил уже потом, и мне кажется теперь, что это было потому, что судьба не поставила нас на место этого несчастного грузинского князя или того безумца, которого держали за руки и били озверевшие изящные господа и нарядные дамы.

Потом мы одиноко шли по опустевшим, белым от лунного света улицам затихшего южного городка, смотрели на лунный столб, играющий и сверкающий в безграничном море, на черные силуэты сонно покачивающихся баркасов и на далекие звезды, тихо горящие над холодными горными вершинами.

— Да, — заговорил он не скоро, — вот почему, когда все возмущены этим убийством, кричат о пролитой крови, об отнятой молодой жизни, я не возмущаюсь и мне только… скверно на душе…

— Но ведь она объявила ему, что уже не любит его, что любит другого… он не имел права ревновать и убивать! — нерешительно заметил я, чувствуя какой-то холод в душе и слабость своего возражения.

— Объявила… Да, но прежде чем объявила?.. Оставьте… Тайны женской и мужской любви не раскроешь этим… О ней знают только двое — он и она. А здесь все на тайне, на мельчайших, постороннему даже не понятных, мелочах сплетено!.. Одну мелочь опусти, одно слово выдерни, и уже нельзя понять, и уже убийство бессмысленное кажется логичным, а неизбежное — бессмысленным самодурством… Но если ревность — не какое-то глупое чудовище с зелеными глазами, а тот кошмар, о котором мы говорили, то муки убийцы были ужасны, и осудить его может уж разве Бог один…

Мы распрощались, и я пошел дальше один.

Белели пустые улицы, чернели таинственные кипарисы, нудно и жарко кричали цикады, белая луна равнодушно стояла над спящим городом, и было мне так тоскливо, одиноко, таким беспомощным и маленьким чувствовал я себя, точно был брошен один в загадочную бесконечную пустоту, где дух мой носился, как пылинка, увлекаемая бесстрастным ветром вечности.

В русской любви есть что-то темное и мучительное, непросветленное и часто уродливое. У нас не было настоящего романтизма в любви.

Николай Бердяев

Полунага, полувоздушна,

Красотка юная лежит,

И гнету милому послушна,

Она и млеет и дрожит,

И вьется спинкою атласной,

И извивается кольцом,

И изнывает сладострастно

В томленьи пылком и живом!

Одна нога коснулась полу,

Другая нежно наотлет,

Одна рука спустилась долу,

Другая друга к сердцу жмет.

И вся дрожит и сладко стонет,

В глазах томленье и огонь,

И вот зашлась и в неге тонет,

Вздрогнув в последний раз, как конь.

Глазенки под лоб закатились,

Уста раскрыты, пышет грудь,

И ножки белые спустились,

Чтоб после битвы отдохнуть.

А все рука еще невольно

Поближе к телу друга жмет,

Другая шарит своевольно,

На новый бой его зовет.

На бой веселой наслажденья,

На бой восторга и любви,

На сладкий миг соединенья

И душ, и тела, и крови.

— Садись на колени,

Прелестная Дженни!

Скорее ко мне!

Ах! долго ль тебе

Дурачиться милой? —

«Ужели ты силой

То хочешь отнять,

Чего тебе дать

Никак невозможно?

Шути осторожно:

Ведь мать у окна!»

— Плутовка! Она

Провесть меня хочет!

С гостями хлопочет

Старушка твоя;

Нет, нет, ты моя! —

«Ей-богу, все видно!

Какой ты бесстыдной!

Ах, ах!..» — Не кричи!

Плутовка, молчи!

Какие ручонки!

Какие глазенки! —

«Какой негодяй!

Послушай! ай! ай!

— Какие сосочки!

Румяные щечки! —

„Послушай, нахал!

Ты стул изломал!“

— Мой ангел! — „Ай! больно!

Какой беспокойной!

Ай, больно! Пусти!

Да как это мерзко!

Да что, это дерзко!

Да полно, ах! ах!

Нет силы в руках!

Колеблются ноги.

Могущие боги!

Ах! ах!“ — Не кричи:

Плутовка, молчи!

Ну к черту косынку!

Расстегивай спинку!

Дурачества кинь

И ножки раздвинь…

Уста хоть ругают,

Но мне потакают

Глазенки твои! —

„Ну-ну, не шали!“

— Отбиться не можно;

И, милая, должно

Как хочешь в сей раз,

В мой счастливый час,

Твою мне п…нку,

Пушок и ж…нку

Пожать и помять!»

Что пользы кричать?

Уста хоть ругают,

Но мне потакают

Глазенки твои! —

«Ну! полно ж! пусти!»

Он привык к тому, что если дама пугалась, протестовала, мучилась, то, значит, он производил на нее впечатление и имел успех.

Антон Чехов. Из «Записных книжек».

Раблезианские мотивы творчества Александра Полежаева настолько не пришлись по вкусу императору Николаю I, что высочайшим указом поэт был сдан в солдаты. Вскоре его постигла безвременная кончина. В Советском Союзе о Полежаеве всегда писали как о жертве самодержавия, но его поэма «Сашка» если и печаталась, то с очень значительными купюрами, а стихотворения «Калипса» и «Дженни» были под строжайшим запретом и в царской России, и в СССР.