Антология - Запрещенная поэзия и проза русских классиков. Мои грехи, забавы юных дней

Идет наш пестрый эскадрон

Шумящей, пьяною толпою;

Повес усталых клонит сон;

Уж поздно; — темной синевою

Покрылось небо… день угас;

Повесы ропщут: «Мать их в ж…пу

Стервец, пожалуй, эдак нас

Прогонит через всю Европу!»

— Ужель Ижорки не видать!.. —

«Ты, братец, придавил мне ногу;

Да вправо!» — Вот поднял тревогу!

— «Дай трубку». — Тише — е… их мать,

Но вот Ижорка, слава богу,

Пора раскланяться с конем.

Как должно, вышел на дорогу

Улан с завернутым значком.

Он по квартирам важно, чинно

Повел начальников с собой,

Хоть, признаюся, запах винной

Изобличал его порой…

Но без вина что жизнь улана?

Его душа на дне стакана,

И кто два раза в день не пьян,

Тот, извините! — не улан.

Скажу вам имя квартирьера:

То был Лафа буян лихой,

С чьей молодецкой головой

Ни доппель-кюмель [48] Сладкая тминная водка. , ни мадера,

И даже шумное аи [49] Одно из знаменитых шампанских вин из Аи, центра виноделия Шампани.

Ни разу сладить не могли;

Его коричневая кожа

Была в сияющих угрях,

И, словом, все: походка, рожа

На сердце наводили страх.

Надвинув шапку на затылок,

Идет он… все гремит на нем,

Как дюжина пустых бутылок,

Толкаясь в ящике большом.

Шумя как бес, он в избу входит,

Шинель скользя валится с плеч,

Глазами вкруг он косо водит,

И мнит, что видит сотню свеч:

Всего одна в избе лучина!

Треща пред ним, горит она;

Но что за дивная картина

Ее лучом озарена!

Сквозь дым волшебный, дым табашный

Блистают лица юнкеров;

Их речи пьяны, взоры страшны!

Кто в сбруе весь, кто без штанов,

Пируют — в их кругу туманном

Дубовый стол и ковш на нем,

И пунш в ушате деревянном

Пылает синим огоньком.

— «Народ!» — сказал Лафа, рыгая, —

Что тут сидеть! за мной ступай —

Я поведу вас в двери рая!..

Вот уж красавица! лихая

П…да — хоть ложкою хлебай!

Всем будет места… только, други,

Нам должно очередь завесть!..

Пред Богом все равны…

Но, братцы, надо знать и честь…

Прошу без шума и без драки!

Сначала маленьких пошлем;

Пускай потыкают собаки…

А мы же грозные е…ки

Во всякий час свое возьмем!

— «Идем же!..» — разъярясь как звери,

Повесы загремели вдруг,

Вскочили, ринулись, и с двери

Слетел как раз железный крюк.

Держись, отважная красотка!

Ужасны молодцы мои,

Когда ядреная чесотка

Вдруг нападает на х…!..

Они в пылу самозабвенья

Ни слез, ни слабого моленья,

Ни тяжких стонов не поймут;

Они накинутся толпою,

М…ду до ж…пы раздерут

И ядовитой м…фьею

Младые ляжки обольют!..

Увы, в пунцовом сарафане,

Надев передник белый свой,

В амбар пустой уж ты заране

Пришла под сенью мглы ночной…

Неверной, трепетной рукой

Ты стелешь гибельное ложе!

Простите, счастливые дни…

Вот голоса, стук, гам — они…

Земля дрожит… идут… о боже!..

Но скоро страх ее исчез…

Заколыхались жарки груди…

Закрой глаза, Творец Небес!

Зажмите уши, добры люди!..

Когда ж меж серых облаков

Явилось раннее светило,

Струи залива озарило

И кровли бедные домов

Живым лучом позолотило,

Раздался крик… «Вставай скорей!»

И сбор пробили барабаны,

И полусонные уланы,

Зевая, сели на коней…

Мирзу не шпорит Разин смелый,

Князь Нос, сопя, к седлу, прилег,

Никто рукою онемелой

Его не ловит за курок…

Идут и видят… из амбара

Выходит женщина: бледна,

Гадка, скверна, как Божья кара

Истощена, изъ…ена;

Глаза померкнувшие впали,

В багровых пятнах лик и грудь,

Обвисла ж…па, страх взглянуть!

Ужель, Танюша! — полно, та ли?

Один Лафа ее узнал,

И, дерзко тишину наруша,

С поднятой дланью он сказал:

«Мир праху твоему, Танюша!..»

С тех пор промчалось много дней,

Но справедливое преданье

Навеки сохранило ей

Уланши громкое названье!

Какие пустые звуки — эти разговоры о правах женщин!

Антон Чехов

Поэзия гражданских стремлений и похабщина… связаны больше, чем кажется. В сущности, они ветви одного дерева, и в каждой неприличной эпиграмме вы найдете политическую пощечину… везде казнится один враг гражданской свободы.

Николай Огарев

«Уланша», как и прочие поэмы юнкерского периода творчества М. Лермонтова, была впервые опубликована в России без купюр только в 1991 г.

В несколько опустевшем под утро вагоне становилось все светлее; через запотевшие окна можно было видеть почти ядовито-яркую, несмотря на конец августа, зелень травы, размокшие дороги, тележки молочниц перед закрытым шлагбаумом, будки сторожей, гуляющих дачниц под цветными зонтиками. На частых и однообразных станциях в вагон набирались новые местные пассажиры с портфелями, и было видно, что вагон, дорога, — для них не эпоха, ни даже эпизод жизни, а обычная часть дневной программы, и скамейка, где сидел Николай Иванович Смуров с Ваней, казалась наиболее солидной и значительной из всего вагона. И крепко завязанные чемоданы, ремни с подушками, сидевший напротив старый господин с длинными волосами и с вышедшей из моды сумкой через плечо, — все говорило о более продолжительном пути, о менее привычном, более делающем эпоху путешествии.

Глядя на красноватый луч солнца, мелькавший неровным заревом через клубы локомотивного пара, на поглупевшее лицо спящего Николая Ивановича, Ваня вспомнил скрипучий голос этого же брата, говорившего ему в передней там, далеко, «дома»: «Денег тебе от мамаши ничего не осталось; ты знаешь, мы и сами не богаты, но, как брату, я готов тебе помочь; тебе еще долго учиться, к себе я взять тебя не могу, а поселю у Алексея Васильевича, буду навещать; там весело, много нужных людей можно встретить. Ты старайся; мы сами бы с Наташей рады тебя взять, но решительно невозможно; да тебе и самому у Казанских будет веселей: там вечно молодежь. За тебя я буду платить; когда разделимся — вычту». Ваня слушал, сидя на окне в передней и глядя, как солнце освещало угол сундука, полосатые, серые с лиловатым, брюки Николая Ивановича и крашеный пол. Смысла слов он не старался уловить, думая, как умирала мама, как вдруг весь дом наполнился какими-то, прежде чужими и теперь ставшими необыкновенно близкими, бабами, вспоминая хлопоты, панихиды, похороны и внезапную пустоту и пустынность после всего этого, и, не смотря на Николая Ивановича, он говорил только машинально: «Да, дядя Коля», — хотя Николай Иванович и не был дядя, а только двоюродный брат Вани.