Мазуччо Гуардати - Новеллино

На следующий день Лючия пошла в назначенное время за водой и, найдя своего господина в условленном месте, радостно сказала ему:

— Твоя жена готова исполнить все твои желания и удалиться с тобой, когда и как тебе это будет угодно. Но и она и я думаем, что, для того чтобы никто тебя не узнал, лучше будет, если ты придешь в дом вместе со мной, и мы тебя поместим в укромном месте и будем караулить, а когда наступит время, сможем привести в исполнение наше общее намерение.

Николао, вполне доверяя словам Лючии и, кроме того, понимая, что нет другого способа для осуществления его замысла, пустился в путь вслед за нею и вошел в дом, не будучи никем увиден или услышан. Лючия спрятала его в темном месте, где хранились дрова и куда не входил никто, кроме нее. Здесь они продержали его более шести дней, так как иначе нельзя было поступить вследствие того, что мавры справляли какой-то праздник и Элия каждую ночь пировал дома с многочисленными приятелями. Однако Николао в его убежище ежечасно навещали и кормили то жена, то Лючия.

Когда празднество окончилось и Элия, оставшись один в доме, где не было больше мужчин, заснул после ужина таким крепким сном, что его не могли бы разбудить даже громы небесные, дама, не зная, что именно предполагает сделать муж кроме того, чтобы увезти ее со служанкой, привела его в комнату, в которой мавр почивал столь крепким сном. Николао, видя, что положение вещей благоприятствует его плану и что необходимость побуждает его не терять более времени, приказал жене тотчас же собрать все деньги и драгоценности, которые можно было захватить с собою, ибо он намеревался немедленно пуститься в путь. Та, несколько растерявшись, стала открывать то тот, то другой сундук. В это время Николао, улучив минуту, осторожно приблизился к месту, где лежал мавр, и, вооружившись ножом, который он носил с собою для этой цели, ловко и без малейшего шума перерезал ему горловые вены и, оставив его замертво, направился к жене, которая стояла на коленях, наклонившись над краем открытого сундука, где она искала некоторые драгоценности, замеченные ею у мавра. Тогда, схватив обеими руками крышку сундука, Николао опустил ее на шею жены и надавил на нее так, что жена умерла на месте, не успев испустить ни малейшего крика. Выполнив это, он взял несколько мешочков с дублонами [199] Дублон — крупная испанская золотая монета. , завернул несколько богатых драгоценностей и красивых безделушек и положил к ногам Лючии, которая стояла потрясенная этими двумя убийствами и трепеща за свою жизнь. Он сказал ей:

— Дочь моя, я уже осуществил свое намерение, и мне остается только отправиться к своим товарищам, ибо сегодня ночью кончается срок, в течение которого они должны меня поджидать. Но кроме того, я хочу взять тебя с собою как для собственной радости, так и в награду за оказанное мне тобою большое благодеяние, и награда эта будет такова, что ты не сможешь упрекнуть меня в пороке неблагодарности.

Услышав эти слова, столь отличные от ее недавних сомнений, Лючия была вне себя от радости и объявила, что готова исполнить всякое его желание. Они тихонько вышли из дому и, подойдя к воротам, открыли их с помощью какого-то крючка, который Николао имел при себе для этой цели. Затем они двинулись в путь скорее крупной рысью, чем медленным шагом и прибыли к тому месту, где Николао оставил своих спутников, которые как раз в этот момент, отчаявшись в его возвращении, спустили свое судно на воду и приготовлялись к отплытию. Все они вместе порадовались и пустились в путь без всякого промедления. Море и ветер благоприятствовали им, и они в кратчайший срок прибыли в Трапани. Когда распространился слух об их прибытии и все узнали, какой способ Николао употребил для того, чтобы отомстить мавру и наказать жену, то это вызвало не только всеобщую радость, но еще и постоянные похвалы со всех сторон. Он же, чтобы не показаться неблагодарным по отношению к Лючии за оказанную ею услугу, взял ее себе в жены и всегда горячо любил ее, окружив ее до конца жизни большим почетом.

Злодеяние жительницы Трапани можно назвать великим и ужасным, но не столько потому, что она подчинилась низкому рабу, сколько потому, что она бежала с ним в Берберию; добродетель же мужа можно расценить как на редкость удивительную, ведь он без малейших колебаний предпочел честь собственной жизни; и хотя судьба одарила его во всем своей благосклонностью, все-таки нельзя отрицать, что никакой другой человек не превзошел его по части мужества. А что сказать о его великодушии и благодарности по отношению к Лючии, которую он не только из рабыни сделал свободной, но и повел ее под венец? И конечно, если она отдала ему вместе с жизнью свою честь и вообще все, что имела, и сделала его победителем в желанном деле, то никакая самая великая награда не была бы тут достаточна, разве что отдать ей себя самого, что он и сделал. Однако я полагаю, что из всех похвал, которые ему полагаются, и по заслугам, последняя должна быть поставлена на первое место, ибо подобно тому, как неблагодарность превосходит любой другой порок, так и благодарность за оказанные благодеяния превосходит какую угодно добродетель. Но прекращая рассуждения о нем, не покидая, однако, Сицилии, я расскажу еще об одном жесточайшем и почти неслыханном случае, приключившемся недавно в Палермо с одной нечестивой, буквально одержимой бесом матерью, рассказ о которой стоит просто на грани благопристойности.

Одна вдова влюбляется в сына и посредством величайшего обмана вступает с ним в плотскую связь. Забеременев, она искусно открывает правду сыну, который, возмущенный этим, удаляется в изгнание. Дело получает огласку, и мать после родов сжигается подестою [201] Подеста — в итальянских городах XII–XV вв. так назывался градоправитель, наделенный верховной властью. Обычно он приглашался из другого города сроком на один год. .

Если мерзостные деяния людей осуждаются законами природы и похвальными обычаями, то я не сомневаюсь, что ты, благородный и доблестный партенопеец, как добродетельнейший по общему признанию человек, осудишь отвратительное и скорее дьявольское, чем человеческое желание, которое вознамерилась удовлетворить нечестивая мошенница-мать, обманувшая невинного своего сына. Итак, ты прочитаешь об этом со свойственной тебе осторожностью; поэтому я убежден, что, вспоминая об этой мерзости, ты не будешь впредь считать невозможным никакое самое необычное злодеяние, о котором приведется тебе услышать. Вот почему нижеследующее повествование вызовет в тебе как возмущение, так и презрение. Vale.