Ивлин Во - Меч почета

Последние два года жизни Людовича, как и жизни Гая, не были отмечены никакими яркими событиями.

После кратковременного пребывания в госпитале Людовича откомандировали в Англию для прохождения офицерской подготовки. В комиссии, интересовавшейся его пожеланиями, он не высказал предпочтения ни одному роду войск. У него не было склонности к технике. Его назначили в корпус разведки, находившийся тогда в процессе преобразования и расширения. Он обучался на различных курсах – научился дешифровать аэрофотоснимки, распознавать форму одежды противника, рассчитывать боевые порядки, наносить на карту обстановку, сопоставлять и обобщать боевые донесения. Короче говоря, он постиг основы разведки. По окончании обучения на отборочную комиссию произвела впечатление его служба в мирное время в конной гвардии. Комиссия решила, что он подходит к квартирмейстерской службе, и для него была подыскана должность, далекая от поля боя, далекая от секретных управлений, упоминавшихся в учебных классах только намеками; фактически его назначили в секретную часть, но такую, в которой Людович не узнал никаких секретов. Он стал начальником небольшого заведения, в котором мужчины, а иногда и женщины, всех возрастов и национальностей, военные и штатские, многие, очевидно, под вымышленными именами, обучались на соседнем аэродроме прыжкам с парашютом.

Таким образом, если в прошлом у Людовича и создалось романтическое представление о самом себе, то теперь оно было окончательно рассеяно.

В своем одиночестве в писательской деятельности он нашел больше, чем покой, – он нашел благотворное возбуждение. Чем дальше он отходил от человеческого общества и чем меньше слышал человеческую речь, тем больше его ум занимали слова напечатанные и написанные. Книги, которые он читал, повествовали о словах. Когда он ложился спать, не исповедовавшись ни перед кем в содеянном в прошлом, его сон никогда не нарушали чудовищные воспоминания, которые, как можно было ожидать, подстерегали его во мраке. Во сне он думал о словах и, просыпаясь, повторял их, будто заучивал иностранный словник. Людович сделался приверженцем этого могучего, опьяняющего напитка – английского языка.

Не изнывая, как изнывают от тяжкого труда, а, скорее, с восторгом упоения Людович работал над своими записными книжками; расширяя, развертывая, шлифуя, часто консультируясь с Фаулером, не гнушаясь заглядывать и в Роже, он писал и переписывал заново своим мелким писарским почерком многочисленные листы линованной бумаги, которой снабжалась армия; он писал, не говоря никому ни слова о том, что задумал, пока наконец не исписал пятьдесят листов бумаги форматом тринадцать на шестнадцать дюймов, которые и послал сэру Ральфу не для того, чтобы узнать его мнение, а для того, чтобы тот подыскал издателя.

В то время в книжной торговле наступил золотой век в миниатюре; продавалось все что угодно; популярность писателя определялась только возможностью достать бумагу. Однако издатели имели обязательства перед старыми клиентами и думали о будущем. Эссе Людовича не внушали надежд стать бестселлерами. Солидные фирмы интересовались скорее перспективами, чем достоинствами. Поэтому-то сэр Ральф и послал рукопись Эверарду Спрюсу – основателю и редактору журнала «Севайвэл», человеку, который не имел никаких честолюбивых замыслов, считая, несмотря на название [79]его ежемесячного обозрения, что род человеческий обречен исчезнуть в хаосе.

Спрюса, который в предвоенные годы не пользовался слишком большим уважением в кругах молодых писателей социалистического толка, война подняла на недосягаемую высоту. Те из его друзей, кто не сбежал в Ирландию или Америку, вступили в «пожарную команду» [80]. В отличие от них Спрюс остался на своих позициях, и в тот суматошный период, когда Гай, сидя в «Беллами», строчил множество бесплодных прошений о приеме на военную службу, он объявил о рождении журнала, посвященного «выживанию ценностей». Министерство информации взяло журнал под свое крыло, освободило его сотрудников от всех других повинностей, назначило щедрое пособие бумагой и завалило этим журналом все страны, куда еще был открыт доступ британским судам. Эти журналы даже разбрасывались с самолетов над районами, находившимися под владычеством немцев; партизаны терпеливо пытались читать их с помощью словарей. Член парламента, пожаловавшийся в палате общин на то, что, как он мог понять, тон журнала пессимистичен и его содержание не имеет отношения к военным усилиям, получил отпор со стороны министра, указавшего в довольно пространном заявлении, что свободное выражение мыслей имеет важное значение для демократии. «Лично я не сомневаюсь, – сказал министр, – и мое мнение подтверждается многими сообщениями, что выживание того, что в нашей стране в настоящих условиях является почти уникальным, а именно – журнала, полностью не зависящего от официальных указаний (эти слова вызвали смех в зале), рождает большое воодушевление у наших союзников и сочувствующих нам во всем мире».

Спрюс жил в прекрасном доме на Чейни-уок, окруженный заботами четырех секретарш. Сюда-то и направил Людовича сэр Ральф. Он пошел пешком по неосвещенным улицам, в продолжавшем сгущаться тумане, вдыхая доносившиеся с реки запахи.

Некоторое знакомство с литераторами у него уже было. Кое-кто из них был частым гостем на Ибьюри-стрит, он сиживал с ними за одними столиками в кафе на берегах Средиземного моря; однако в те дни он всегда оставался придатком сэра Ральфа, иногда игнорируемым, иногда формально включаемым в беседу, часто бесцеремонно рассматриваемым, но никогда не воспринимаемым в качестве возможного коллеги. Впервые Людович входил в их общество на равных правах. Он нисколько не нервничал, наоборот, горделиво ощущал изменение в своем положении, приносившем ему гораздо большее удовлетворение, чем военный чин.

Спрюсу было за тридцать. В свое время он стремился иметь пролетарский, моложавый, привлекательный внешний вид, правда, без особого успеха; теперь, возможно ненамеренно, он выглядел старше своих лет и имел небрежно-элегантную внешность модного метра. Сегодня он был одет в рубашку из плотного шелка в широкую полоску с галстуком бабочкой и неопределенного цвета брюки. Туалеты его секретарш были выдержаны примерно в таком же духе, хотя из более простых материалов; их длинные волосы были распущены в стиле, которому пятнадцатью годами позже на страницах газет предстояло ассоциироваться с Кингс-роуд. Одна из секретарш ходила босиком, как бы желая подчеркнуть свое подневольное положение. Иногда о них отзывались как о «гареме Спрюса». Они отдавали ему свою преданную любовь и заодно свой паек масла, мяса и сахара.