Ивлин Во - Меч почета

Генерал Уэйл тоже сознавал, что зенит его возможностей миновал и что в дальнейшем он может двигаться только к закату. В его прошлом был такой бредовый эпизод, когда он помог отправить на верную смерть в Дьепп многих канадцев. Он участвовал в планировании еще более крупных авантюр, из которых ничего не вышло. Теперь Уэйл оказался там же, откуда начинал в самый критический час для своей страны, но с незначительными возможностями причинить новый вред. Он занимал ту же комнату, его обслуживали те же люди из ближайшего окружения, что и в годы наибольшего расцвета. Однако он потерял свои легионы.

В положении Людовича также наметился застой. Его заместитель – он же начальник штаба – остался, но инструкторов отозвали. Ему перестали присылать новых «клиентов» для прохождения курса парашютной подготовки. Однако Людович был доволен.

В Шотландии он отыскал себе машинистку. Выбрал он ее потому, что она показалась ему наиболее изолированной от враждебного влияния тех, кто предлагал свои услуги литературному приложению к «Таймсу». На протяжении всей зимы он еженедельно посылал ей пакет с рукописью и взамен получал две отпечатанные копии в разных конвертах. Она подтверждала почтовой открыткой получение каждого пакета, но оставался четырехдневный интервал, во время которого Людович испытывал приступы острого беспокойства. В те дни на железных дорогах многое разворовывали, но так уж получилось, что роман Людовича избежал этой участи. Сейчас, в начале июня, он закончил его полностью, и теперь рукопись лежала перед ним в двух пачках, обернутых в бумагу и перевязанных бечевкой. Он приказал Фидо лечь в корзинку и уселся читать последнюю главу не ради того, чтобы исправить опечатки, так как он писал разборчиво и машинистка была опытная, не для того, чтобы отшлифовать или изменить что-нибудь, так как работа казалась ему совершенной (и, по существу, была таковой), а просто ради наслаждения своим собственным произведением.

Поклонники его эссе (а таких было немало) не угадали бы автора этой книги. Это был очень яркий, почти кричащий рассказ о любовной истории и драматических событиях большого накала. Но книга не была старомодной. Людович, правда, не знал этого, но не менее полдюжины других английских писателей, с отвращением отвернувшись от тягот войны и от чреватых опасностями социальных последствий мира, уже в то время, каждый в отдельности и втайне один от другого, от Эверарда Спрюса, Коуни и Фрэнки, создавали книги, которые уводили бы из скучных серых аллей тридцатых годов в ароматные сады недавнего прошлого, преображенные и освещенные расстроенной памятью и воображением. Людович на своем уединенном посту оказался участником этого движения.

Несмотря на всю свою яркость, книга Людовича не была радостной. Ее страницы были залиты меланхолией, усиливающейся к концу повествования.

Поскольку о каждом литературном персонаже можно было бы сказать, что он имеет прототипа в реальном мире, героиней романа был сам автор.

Читая последние страницы, Людович четко осознал, что вся книга представляет собой описание подготовки к смерти леди Мармадьюк – длительному, церемониальному убийству, подобному убийству быка на арене цирка. За исключением того разве, что в книге отсутствовало насилие. Временами Людович побаивался, как бы его героиню не замуровали в пещере или не бросили дрейфовать в открытой лодке. Но то были химеры. В стиле раннего и более счастливого века леди Мармадьюк просто зачахла. Ее недуг был безболезненным и точно не определенным. Под тяжелой рукой Людовича она чахла, худела, становилась прозрачной; кольца соскальзывали с ее пальцев на богатое покрывало шезлонга, когда на далеких восхитительных вершинах гор замирали последние лучи света. Он колебался, выбирая название, примеривая многие невразумительные идеи, возникавшие при недавнем чтении. И вот, наконец решившись, он начертал большими буквами вверху на первой странице: «ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ».

Лежавший в своей корзине Фидо, почувствовал, что хозяин возбужден, нарушил приказ, запрещавший ему разделять с ним эмоции, вспрыгнул на крепкие колени Людовича и, не получив замечания, остался там, пожирая его своими глазами, более светлыми и выпуклыми, чем глаза хозяина.

– Что мне страшно хочется узнать, – призналась Кирсти, – так это как все сложилось у Гая и Вирджинии после того, как она переехала на Карлайл-плейс. В конце концов прошел добрый месяц, прежде чем ее фигура начала расплываться.

– А меня это совсем не интересует, – заметил Йэн.

– Вряд ли теперь можно задать ей этот вопрос. После нашей размолвки мы помирились; ничего хорошего в том, чтобы долго дуться друг на друга, нет, правда ведь? Но какой-то холодок все же остался.

– Почему тебя так интересует это?

– А тебя нет?

– Между мной и Вирджинией прохладные отношения сохранялись многие годы.

– Кто был там сегодня вечером?

– Прямо-таки целый салон. Пердита привела Эверарда Спрюса. Была еще одна – я ее не знаю, – которую звали леди Плессингтон; пришел какой-то священник. Все было бы очень мило, если бы не акушерка, которая то и дело показывала нам младенца. Вирджиния просто не переносит его вида. Если верить романам и фильмам, ребенок должен был бы преобразить Вирджинию. Но этого не случилось. Ты заметила, она всегда называет его «оно» и никогда – «он». Акушерку она зовет Дженни. Старина Перегрин говорит о ребенке как о Джервейсе. Они уже окрестили его. Когда он ее спрашивает, как чувствует себя Джервейс, Вирджиния, по-видимому, ощущает неловкость. «О-о, вы имеете в виду ребенка? Спросите у Дженни».

Когда сыну Вирджинии исполнилось десять дней, а страницы газет были заполнены новостями о высадке в Нормандии, окутавшее Лондон сомнительное спокойствие было нарушено. В небе появились летающие снаряды – эти маленькие уродливые карикатуры на самолет, которые, дымя, с гудением пролетали над крышами, потом внезапно замолкали, исчезали из виду и глухо взрывались. Они прилетали днем и ночью, через короткие неравные интервалы, падая наугад и далеко, и поблизости. Все это было совсем не похоже на сцену боев во время блица с их драматическими картинами атак и обороны, их потрясающими разрушениями и ревущими пожарами, их передышками, когда давали отбой воздушной тревоги. Здесь враг не рисковал жизнью своих людей. Это было безличным, как чума, как если бы город наводнили огромные злобные насекомые. В те минувшие дни, когда «Черепаха» исчезла в пламени, а маршал авиации Бич прятался под бильярдным столом в «Беллами», моральный дух в клубе, как и всюду, был высок, как никогда. Теперь в этом клубе лица у всех были мрачные. В баре гул пролетавших снарядов слышен не был, но зато в кофейной гостиной, высокие окна которой (заклеенные крест-накрест липким пластырем) выходили на Сент-Джеймс-стрит, одного проезда по улице мотоцикла было достаточно, чтобы головы поворачивались на звук и наступала тишина. Джоуб храбро стоял на своем посту в помещении для швейцара, однако его самообладание требовало теперь куда более частого подкрепления спиртным. Члены клуба, на имевшие определенных обязанностей в Лондоне, начали исчезать. Элдерберри и Бокс-Бендер решили, что наступило время заняться местными делами в своих избирательских округах.