Ахмед Танпынар - Покой

Ихсану было немного лучше. Но он был без сознания, на лбу у него блестели капельки пота, которые не могли ослабить натяжение кожи и казались чужеродным предметом; его раскрасневшееся лицо с этими капельками пота и с его вздымавшейся грудью, спортивной и сильной, делали его похожим не на больного, а на пловца, который вышел из волн, которые он много часов пытался победить, и теперь лежал на песке и ждал, пока успокоится буря. «Неужели он в самом деле победил?..» — подумал Мюмтаз. Лицо Ихсана выражало странную отдаленность. В голове Мюмтаза вновь возникли самые страшные опасения.

— Ханым-эфенди спасли больного как раз вовремя. Я, в общем-то, и так догадывался, но теперь делать совершенно нечего, кроме того, чтобы увеличить дозу сульфаниламида. Я прошу вас сейчас дать ему восемь доз сульфаниламида. И мы будем с уверенностью ждать результата. Я только пропишу легкие сиропы и одно лекарство для сердца. Мюмтаз-бею, видимо, придется еще раз побегать.

Ихсан посмотрел на Мюмтаза во время короткого момента прояснения, словно хотел спросить: «Где ты его раздобыл?» Затем протянул руку, взял за руку врача и произнес, наверное, первые слова за всю ночь:

— Что вы скажете? Будет война? Неужели они совершат эту глупость?

Врач ответил, обращаясь только к пациенту:

— Вы заботьтесь о выздоровлении!

Однако в его глазах читалось: «Как я хорошо тебя понимаю!»

Вновь оказавшись на улице, Мюмтаз испытал облегчение. От мыслей, которые недавно чуть не раскалывали ему голову, не осталось почти ни следа. Он шагал с ощущением странной, никогда прежде не испытанной им легкости. Казалось, что закон тяготения перестал действовать на него. «Были бы у меня крылья — я бы полетел», — подумал он. Его изумляло это новое состояние, которое было очень не похоже на все те трудности, с которыми он жил. При этом он по-прежнему видел все как есть. Возможно, сегодня вечером уже началась война. Состояние Ихсана по-прежнему было тяжелым. Он так далеко зашел по дороге на мост между жизнью и смертью, что вернуться было трудно. Нуран должна была уехать утром к мужу, и ее отъезд был катастрофой для них обоих. С ее отъездом с жизнью Мюмтаза все будет кончено. Он все это прекрасно знал. Но теперь он воспринимал все эти события, которые еще час назад были для него губительны, отстраненно, будто они не имеют ни к нему, ни к его жизни никакого отношения. Он смотрел на все теперь так, будто бы уже умер.

При этом он был очень спокоен. Он шагал, время от времени задавая себе вопрос: «Почему? Ведь я так много размышляю. Мысли мои похожи на человека, который от изнеможения не может лечь и уснуть, а ходит до утра по комнате. Почему сейчас я не могу думать ни о чем?» Даже эта мысль не могла стать достаточно отчетливой. «Может, я вообще уже не живу? Может, я распрощался с миром? Может, мир отпустил меня? А почему бы и нет? Как жидкость готова вылиться из переполненного сосуда…» Тем не менее он прекрасно знал, что ему делать, и знал, куда идет. Он спешил как можно скорее доставить лекарство Ихсану, а также отчетливо (так отчетливо, что это казалось ему невозможным) помнил все то, что встретилось ему по пути.

Пустырь был в тени, но тень эта издалека напоминала растрескавшуюся плотину, которая сдерживала яркий свет. Сорняки блестели зеленью, такой яркой, что она была похожа на распыленную краску. Все трепетало.

То был час, когда утро начинало настраивать свои инструменты. Вскоре крыша вселенной высохнет снова. В коридорах и комнатах домов уже загорелся свет. В туманном воздухе эти огни создавали атмосферу декорации. Какая-то полуобнаженная женщина открыла окно, потянулась в ночном воздухе, руками поправила волосы. Собака медленно поднялась с того места, где лежала, и подбежала к утренним прохожим. Но, едва приблизившись к ним, она передумала и побежала вдаль к стене мавзолея, за закрытыми окнами которого горели свечи. Молочник сидел со скрещенными ногами на бидонах, которые он привязал справа и слева к седлу своей лошади, и проехал мимо них. Издали послышался гудок машины.

Мюмтаз видел все это и постепенно менявшийся цвет неба. Но теперь он смотрел на все это по-другому. Его взгляд не был похож на то зрение, которым мы воспринимаем вещи повседневно. Это было больше похоже на поиск вещей в себе, чтобы видеть все в себе и как часть самого себя.

С деревьев во дворе мечети Шехзаде взлетела большая стая ворон. С резким криком и металлическим хлопаньем крыльев они пролетели над его головой. Запах свежего хлеба из открытой двери пекарни заполнил всю улицу. Рабочие, которые ремонтировали рельсы, теперь трудились перед мечетью. Ацетилен по-прежнему горел, до сих пор золотистый свет, как на полотнах Рембрандта, выхватывал из темноты лица, руки и тела, меняя их суть между тающим светом и поглощающей тьмой. Мюмтаз еще раз восхищенно посмотрел на движения этих рук и на сосредоточенность их лиц.

«Наш квартал», — подумал он. Все его детство прошло на этом проспекте и в окружавших его переулках. «Прожить всю жизнь в одном квартале, в доме, с теми же привычками и друзьями и умереть среди них…» Он никак бы не мог смириться с этими рамками, которые сам себе нарисовал. В общем, он был не в состоянии продолжить ни одну мысль. Вещи и их бытие присутствовали в нем сами по себе. Они производили мысль, короткую, как отблеск, а затем другие занимали их место. Он почувствовал тоску человека, заблудившегося в лабиринте мыслей, какими бы они ни были жестокими.

Когда он проходил через Везнеджилер, то заметил, что небо стало немного ярче. Когда он пришел в Баязид, началось движение на террасах кафе. Стулья все еще стояли один на другом, однако ревностные официанты уже поставили несколько столов для утренних посетителей. Один из них, увидев Мюмтаза, явно обрадовался:

— Пожалуйте, Мюмтаз-бей, чай сейчас заварится.

Но это внезапно напомнило Мюмтазу утро перед экзаменом и не вызвало у него никакой радости. Он махнул рукой, будто очень занят. Голоса утренних прохожих, которые шли по той стороне проспекта в Аксарай, продавцов газет, бубликов- симитов и пирожков, начали постепенно вырисовывать облик утреннего города. Мюмтаз посмотрел на мечеть. Стая голубей села на землю и тут же снова взлетела. «Что их напугало?» — подумал он и тут же забыл свою мысль. По крайней мере, он еще мог восстановить рассуждения по своим ощущениям. «Это не невозможность, но, видимо, отсутствие желания. Неужели я так равнодушен ко всему? Неужели я не смогу вновь создать в себе мир? Неужели во мне никогда больше не заговорят воспоминания? Или я схожу с ума в полном сознании? С широко открытыми глазами?»

Ставни дежурной аптеки были все еще закрыты. Какая-то женщина била кулаком по ставням, то и дело вставая на цыпочки, чтобы заглянуть внутрь через небольшую щель. В руке она сжимала изрядно скомканный рецепт. Она выглядела нищей и усталой.