Ахмед Танпынар - Покой

Весна шла сильная и пугающая, как слабость после лихорадки. Молодые люди чувствовали этот озноб на протяжении всей прогулки. Казалось, все смешивается между собой, волнуясь и радуясь из-за свежих и мягких листьев, ярких красок и от того, что находит свою собственную тень в ярком белом свете. Лиловый, красный, пурпурный, розовый, зеленый цвета окружающей природы как будто шли приступом на бледность человеческой кожи.

Правда, здесь, в этой кофейне на площади, весна еще казалась легкой дрожью, тоской по жизни. Молодые люди придвинулись друг к другу с тем странным ощущением, которое возникает от горячего чая, посреди толпы, от того, что видишь привычное место в незнакомом ракурсе.

— Расскажите-ка мне, с чего это вы взяли в осаду наш Кандилли?

Мюмтаз опустил голову, чтобы скрыть, как он покраснел:

— А разве это можно называть осадой? Все пути были совершенно открыты. Я только пристань захватил. — Тут он улыбнулся, будто говоря: «Я смог только так, как же мне быть?» Но лицо его говорило за себя само: «Я сильно страдал эту неделю». В его улыбке скользило нечто, что показывалось только у краешков глаз и рта, но придавало его лицу жертвенный вид.

— Мюмтаз, расскажи о дворце Кандилли!

Мюмтаз попытался вспомнить, что он рассказывал утром юной Иджляль.

— Выдумки… Дым. К языку привязалась одна строчка.

По правде, все это было фантазией. Но нужно было что-то говорить.

— Есть тарих [68] Тарих — короткое стихотворное произведение, в словах которого, а иногда и в буквах слов автор зашифровывал дату какого-либо знаменательного события. , который сочинили на строительство этого дворца. Конечно, сейчас ни дворца, ни фундамента от него не осталось. Ни старинных садов. Но стихотворение сохранилось:

— Эта строка кажется мне настоящей шарадой.

Затем Мюмтаз поговорил еще о Кандилли, о заливе Канлыджа, о Ченгелькёе и Ваникёе.

Он обладал своеобразной эрудицией. Его память хранила не столько исторические сведения, столько истории некогда живших в этих местах людей:

— Самое важное — человек. Что нам до остального? Может, человеческая жизнь горит в печи времени так же быстро, как бумага, которую бросают в огонь. Может, жизнь, как говорят некоторые философы, в действительности лишь забавная игра. В минуту самого тяжелого отчаяния, когда среди кучи сомнений необходимо принять решение, человеку свойственно выигрывать маленькие, чаще безнадежные битвы с собой, а иногда заблуждаться. Но по-настоящему важно прожить насыщенную, полную жизнь. Ведь какой бы ни была жизнь, пусть даже нелепой, ее невозможно перечеркнуть. Даже если сомнения терзают нас, мы все равно ищем для себя знаки, пусть плохие либо хорошие. Мы придаем большое значение любви, страсти. Мы видим разницу между творческой жизнью и жизнью, построенной на мещанстве и стяжательстве.

— Хорошо, ну а воля? — Нуран неопределенно махнула рукой. — Я имею в виду конкретные поступки. Попробовать себя в большом деле.

Мюмтаз ответил:

— Не бывает больших путей либо маленьких. Есть лишь наше движение по пути и наши шаги. Мехмед Завоеватель взял Стамбул в двадцать один год. Декарт создал свою философию в двадцать четыре года. Стамбул завоевывали лишь однажды. «Рассуждения о методе» тоже пишут лишь однажды. В мире миллионы людей, которым двадцать один или двадцать четыре года. Что же, им умереть, раз они не Завоеватели и не Декарты? Пусть живут полной жизнью, и этого достаточно. То есть величие того, что вы называете большим делом, — в нас самих.

Почему-то при этих словах вид его выражал сомнение.

Нуран внимательно посмотрела на молодого человека:

— А действие, разве вы не говорите о действии?

— Говорю, конечно… Каждый должен что-то делать. У каждого своя судьба. Как сказать, я люблю жизнь, и мне нравится усложнять свою судьбу, добавляя к ней что-то из внутреннего мира. Например, я люблю искусство. Мне кажется, оно позволяет нам увидеть приятный лик смерти, который проще всего принять. Очевидно одно: жизнь может быть такой же прекрасной, как произведение искусства. Когда я это обнаружил…

— Например?

— Например, Шейх Галип [69] Шейх Галип (1757–1798) — османский мистик, суфий ордена мевлеви, поэт и философ, автор великой суфийской поэмы «Красота и любовь». … Он умирает в молодом возрасте, в самом расцвете сил. Он прошел такую подготовку в ордене, которая сама по себе является мудростью. Это обучение убило в нем очень много плохого, много вредных вещей. После этой подготовки у него уже не было в жизни ни утра, ни ночи. Все его действия — один спокойный вечер, отныне они состоят из игры лучей света, из преданности любимым занятиям. Или, например, Деде. У него около тысячи произведений. Мы смотрим на его жизнь; да, была какая-то жизнь. Однако она совершенно не важна.

— А разве само время не помогает им?

— Конечно, помогает. Но ведь эти люди — исключения, а исключения находятся как бы над эпохой. Можно сказать, что такой человек живет как бы над всеми условиями среды. Например, ни одному из нас не приходит в голову сделать мир лучше. А между тем вашему соседу Вани Эфенди [70] Вани Эфенди — здесь упомянут османский мистик и мыслитель XVII в., который внезапно объявил традиционные суфийские ритуалы дервишеских орденов, в частности мевлеви, вероотступничеством. Поначалу добился возможности политического преследования своих оппонентов, но сам затем был сослан султаном как смутьян. такое в голову пришло, и он принялся экспериментировать с покоем и благополучием людей. Его сразила безысходность… Тайну жизни первыми открыли те, кто сохранил преданность своей душе. А остальные, мне кажется, обманывают сами себя…

Мюмтаз огляделся по сторонам, будто ему хотелось прекратить этот путаный разговор, в который он вступил против собственной воли. Вечер уже затянул свой бескрайний фасыл . Все сазы света готовились сыграть прощальную песнь солнцу. Все вокруг стало сазом света. Даже лицо Нуран, даже ее рука, игравшая кофейной ложкой…

— Может быть, пойдем куда-нибудь? Что скажете?

— Куда например?

— В Бюйюкдере, в Истинийе…

Здесь день заканчивался. Между тем Мюмтазу не хотелось, чтобы он заканчивался. Может, где-то вдали продолжает светить солнце.

— Расскажите о том, что вы называете безысходностью.

— Безысходность — это разум смерти, или наша к ней подготовка… Ее многочисленные проявления в нашей жизни. Не знаю, как сказать, но ведь она давит на нас со всех сторон. Каждое действие, что бы за ним ни стояло, является ее следствием. Даже в такое время, в каком живем мы, у многих встречается страх, боязнь не обрасти коркой… Сначала мы отказываемся от того, что мы любим, потом обрастаем коркой. Например, я боюсь того, что стану как мой отец. Мне понятно — что бы я ни сделал, я все равно не спасусь от смерти, и это тоже своего рода страх. Но пусть смерть, по крайней мере, настигнет меня где-то в чужом краю, например в путешествии на край света. Или где-то в толпе, когда я буду распевать «Интернационал», или когда буду на перепутье…