Ахмед Танпынар - Покой

В тот момент он сам испытывал легкий трепет. В окнах домов на противоположном берегу, отражаясь в волнах, сиял желтый свет. Он думал, что их спасает только этот свет. Если бы его здесь не было, они бы утонули в этой бездонной глубине, она погребла бы их в себе. Мюмтаз был в ту минуту действительно счастлив, и это благополучие толкало его на поступок. Старая западня сработала и здесь.

Нуран больше ни о чем не спрашивала. Она погрузилась в собственные мысли. Вечер захватил ее мысли и унес прочь. Свежий воздух ее утомил. То и дело один и тот же вопрос звучал у нее в голове: «Чем все это кончится?»

Лучше было забыть обо всем и ни о чем не думать. Она вкушала спокойствие, отдаваясь настоящему. А вот Иджляль размышляла. Иджляль вечер не захватил. Она никогда не задумывалась о подготовке к смерти. Она вела скромную аккуратную жизнь юной девушки, верной всему, что ее окружало. Ей предстояло бесконечное множество дней, и она одевала их в надежды, словно маленьких кукол. Она одевала всех их в ткани и украшения из любви, страсти, спокойной семейной жизни, часов работы и ожидания, и даже, если понадобится, усилий и дружбы. Она знала все их облики, но сами их лица не видела; их лица были обращены к той стене, что зовется будущим. Когда очередной день наступал, он оборачивался лицом к Иджляль, смотрел на нее, делал перед ней реверанс, медленно и без единой жалобы снимал с себя все разукрашенные платья, сияющие ткани, приговаривая: «Это не мое, а вон того, другого», указывал на кого-то вдали, а затем становился у нее за спиной в шеренгу с теми, кто был до него. Вот и этой весной все шло точно так же. Весна, которую она так ждала, по которой так скучала посреди зимы…

— Может, зайдем во дворец? Иджляль ведь просила, и коль скоро мы сюда пришли…

— В такой поздний час?

— Ну а почему бы нет? К тому же еще не совсем вечер… Здесь тихо и спокойно, по крайней мере, так кажется. Еще нет шести. Ну а потом, все, о чем мы говорили. Мне нелегко, я почти неделю никого не видел. Во мне столько всего накопилось.

Нуран видела, как этот человек, который только что отрицал всякое действие, сидя на лодке, держал в осаде пристань рядом с ее домом в течение нескольких дней. Исступленный рывок в момент отчаяния… Этот неопытный юноша знал, как занять место в жизни женщины. Она испытывала к нему непонятное сострадание и симпатию. Он знал, как призвать свою самку. Однако насколько нужно быть одиноким, чтобы окликать ее с такой силой и упорством? По меньшей мере, нужно выкинуть из головы абсолютно все.

Дворец оказался совершенно не таким, каким Нуран его себе представляла. В нем не было ничего исключительного — просто полуразрушенный дом. Мурад Четвертый построил для своей возлюбленной почти обычный маленький дом. Им бы с Мюмтазом такого хватило. Когда она подумала об этом, дворец начал ей нравиться. Ей захотелось выучить его план, вдруг когда-нибудь понадобится. По крайней мере, когда сегодня ночью она будет думать о Мюмтазе, лежа в постели. Мюмтаз рассказал, что часть основного здания, обращенная к морю, должно быть, находилась там, где они стояли. «Может, рощица наверху раньше была садом дворца». Если нет, то все равно было очевидно, что на месте этого сооружения прежде красовался дворец гораздо больше.

Нуран бродила по комнатам, пытаясь читать надписи на стенах, словно бы рассматривая свой призрак в старых зеркалах. Во всем чувствовался чудный запах прошлого. Это был наш собственный запах в истории, насколько мы были сами собой. То был истинный эликсир, полученный через перегонный куб прошлого, и Нуран смаковала его. Фантазия Мюмтаза работала по-другому. Он мысленно одевал Нуран в костюм красавицы из прошлого, одалиски эпохи Мурада Четвертого. Драгоценные камни, шали, расшитые серебром и золотом ткани, венецианские кружева, туфельки розового и персикового цвета… Вокруг лежало множество подушек. Он рассказал о своих фантазиях молодой женщине.

— Значит, ты видишь меня наложницей, да? Вроде тех, каких рисовал Матисс? — Рассмеявшись, она покачала головой. — Нет, я не хочу. Я Нуран. Я живу в Кандилли. Я живу в 1937 году и ношу одежду примерно моего времени. И у меня нет никакого желания менять костюм и меняться самой. Я не испытываю никакой безысходности, а эти зеркала меня пугают.

Вместе с тем ей не хотелось уходить. Она бродила по комнатам особняка, наслаждаясь ими. Здесь простые вещи обладали особой красотой. Шато, фотографии которых печатали в «Иллюстрасьон» или в английских журналах, были не столь роскошны и изобильны, как османские особняки семнадцатого и восемнадцатого веков. А здесь богатство таилось внутри, в каждом предмете. Оно тянуло в собственное нутро. Совсем как старинные мелодии, которым научил ее отец, красочные, как индийская шаль, тягучие и сияющие, как необработанные драгоценные камни… И она слышала в себе печальный отзвук этих мелодий.

Они вышли. Иджляль спросила:

— Что будем делать сейчас?

— Вернемся домой. А этот страдающий от безысходности человек проводит нас до холма. В награду за его усердие мы немножечко его угостим. Вдруг он уже пять дней умирает от голода. А потом, если ему захочется, он сможет продолжить свою осаду.

Когда она говорила, она смотрела Мюмтазу в глаза, ощущая жар того недавнего мгновения, когда они целовались перед темным старинным зеркалом. В глубине его вод, которая хранила в себе что-то из жизней сотен людей, которых Нуран никогда не видела и не знала, их с Мюмтазом головы и руки внезапно соединились. Это произошло так неожиданно, что они оба были поражены. Теперешнее оживление Нуран отчасти происходило из стремления немножко скрыть эту растерянность.

В лодке они почти не разговаривали. Мюмтаз, опустив ноги в выемку на корме, управлял мотором. На море царило тягучее безмолвие, заставившее оцепенеть и их самих. Теперь со стороны казалось, что эта троица призраков в лучах заходящего солнца была обвязана лентами золотого, медового и лилового цвета. Молчание первой нарушила Нуран. Может, она знала, насколько молчание опасно. А может, хотела лучше узнать человека, который ее полюбил:

— Вы на самом деле не желаете посвятить себя какому-нибудь великому делу?

— Большому делу — нет… Но вы ведь знаете, у меня есть дело. Я его делаю, и все.

Он боялся великого. Это было небезопасно. Потому что большое дело часто было связано с выходом за пределы человеческой жизни. Либо существовала опасность потерять способность самостоятельно мыслить и стать заложником обстоятельств.

— И тогда человек теряется в сетях, сотканных обстоятельствами или им самим. В симфонии повседневных дел нет ни больших, ни малых инструментов. Есть всё, и есть все… Как всё, что нас теперь окружает. Какую волну, какой луч света вы сейчас могли бы исключить? Все они сияют и гаснут сами по себе. Они приходят, они уходят, эти бренные большие дела. Ну а вы почему не стремитесь к счастью, а ищете великое дело?