Ахмед Танпынар - Покой

Было очевидно, что он воспринимает красоту Нуран как отблеск, как память ушедших эпох. «Я многое повидал. Но никогда не видел такой красивой женщины, как госпожа невеста», — говорил он. Это восхищение, бравшее начало из его собственных эпох, радовало Мюмтаза, как ребенка. Старик считал, что в этот момент времени нынешний мир соединяется с его миром, в котором было принято, восхищаясь возлюбленной, оставаться в отдалении и страдать.

Главное же чудо заключалось в самой Нуран. Мюмтаз наслаждался ее молчаливым серьезным ожиданием с удочкой в руках, которое у большинства детей бывает наигранным.

Мюмтаза всегда поражало то, с каким вниманием она замечает все происходящее во время немого угрюмого ожидания, в котором связь с миром ощущалась только посредством удочки. Ее осторожные движения, освещенное фонарем лодки лицо, приближающееся и отдаляющееся от него словно из глубин трепещущих вод, из каких-то неизведанных миров, очаровывали его, позволяли забыть обо всем и разрешить многие сложности без единого усилия разума. Именно тогда молодой человек забывал о гнетущей атмосфере, созданной маленькой капризной девчонкой, и оставался лицом к лицу с проблемами своего собственного мира.

Когда поплавок начинал шевелиться, лицо Нуран становилось серьезным от напряженного внимания, а когда появлялась рыба, на нем отражалась растерянность от попытки решить, нравится ли ей рыба или нет… Ко всему, что Нуран любила, у нее была какая-то по-детски непосредственная тяга. Именно эта тяга, радость и нетерпение больше всего нравились Мюмтазу.

Мюмтаз, конечно, сознавал, что все эти богатства чувств связаны с его вниманием к ней. Но даже если и так, в Нуран все равно было нечто, бесконечно волновавшее его.

Иногда это восхищение доходило до такой степени, что Мюмтаз начинал считать свое счастье чрезмерным для такого простака, как он, и принимался безумно бояться возможных перемен. В такие мгновения фантазия Мюмтаза рисовала ему убедительные сцены, в которых некий морской божок, появившись из моря на повозке, запряженной большими морскими драконами, брызгая вокруг пеной, берет Нуран за руку и увозит ее в один из подводных дворцов, о которых мы читали в последний раз еще в детстве, в сказках Андерсена, а в этом дворце собраны тени, мягкие, как водоросли, и разноцветные, словно бархат из театров всего мира, сияющие чешуйками, как спина рыбы, мерцающие среди подводного сияния и тающие, будто леденцы на огне.

Без сомнения, то были игры воображения. Но какое-то странное состояние молодой женщины в те темные вечера привлекало его внимание и придавало отчетливость его фантазиям. Иногда Нуран, сидя перед ним, выглядела так, будто она уже ушла из его жизни. Это состояние пробуждало в молодом человеке ощущение, что он смотрит на нее из-за завесы смерти или из дали полного забвения, сквозь призму собственных душевных переживаний.

В своих подозрениях и страхах Мюмтаз был отчасти прав. Ведь он и в самом деле жил в сказке.

Молодая женщина обрела с его дружбой некое особенное состояние, в котором раскрывались все ее способности. Поэтому каждое ее увлечение, каждый ее поступок, каждая ее мысль, каждая маленькая обида, кокетство, капризы и даже небольшие неловкости становились прекрасной, как искусство, игрой, которая дарила всему окружающему тайну и красоту, а также меняла устройство жизни с помощью счастливых открытий. Так что в восхищенных глазах Мюмтаза Нуран, можно сказать, ежесекундно создавала себя и все, что ее окружало, заново. Это был ответ любящему от того, кто чувствует всем своим существом, что любим. Все, кто находился вне магического круга, совершенно не могли слышать этот скрытый разговор. Разве только Нуран могла ощутить в какое-нибудь другое время опыт этих мгновений, которые оба переживали отдельно друг от друга, и, вспоминая их, снова пережить их незаметно для себя.

Таким образом, молодая женщина своей живой красотой и творческим разумом ткала ткань их дней, намного отличавшуюся от той, что была у окружающих.

Завезя в Канлыджу Тевфик-бея, если на обратном пути он ехал с ними, они любили проплыть рядом с прибрежными виллами-ялы, погруженными во тьму, похожую на лавровый лес, впитавший лаковый блеск солнечного света только несколькими своими деревьями, в темневшие зеленым атласом воды пролива. Это означало пройти сквозь тень, тайну, покой. Поездка по пятнам света на воде, выплескивавшимся из окон домов, хозяева которых еще не уснули, из открытых балконных или кухонных дверей, напоминала путешествие в потусторонний мир и внезапно нарушалась лунным светом, попавшим на волны расширившегося пролива; иногда в той поразительной тиши, какая стоит на Босфоре лишь после полуночи, на гребне невысокой волны их настигал какой-то прожектор и настойчиво прилипал к их лодке, словно бы хотел унести их в неведомые выси и словно бы готовил лестницу для восхождения на небо, история которого будет отлична от того, которое мы прежде знали.

Нуран терялась в этой сетке из света, проникавшей сквозь тысячи не видимых им предметов, хотя самой сетки видно не было, и прижималась к Мюмтазу:

— Если мне когда-нибудь приснится страшный сон, а мы будем спать в одной постели, то я точно так же прижмусь к тебе.

Иногда все, что их окружало, наполнялось спокойным блеском, словно они находились под огромным небесным куполом. Темная вода разбегалась большими бриллиантовыми хвостами, тянущимися от звезд, а прибрежные тени плыли рядом с ними, будто пытаясь поймать лодку.

Это напоминавшее грезу состояние, в котором бухты, холмы, рощи, днем столь ясно видные в ярких лучах солнца, что каждая их линия, каждый их изгиб казался отточенным, словно бы расплывались, было для Мюмтаза не просто сиюминутным удовольствием; возможно, в то мгновение он познавал тайну, близкую к волшебству искусства. Он часто говорил Нуран:

— Все это и есть слияние наших душ, — и говоря это, часто замечал, как в разных системах координат он смешивает в собственной душе три красоты: красоту искусства, красоту любимой им природы и красоту любимой женщины, притягательность которой не иссякала, и что он переживает мир, близкий к волшебной мечте, как единственную реальность.

Поэтому иногда он спрашивал себя: «Мы любим друг друга или Босфор?» Иногда он объяснял их безрассудство и счастье воодушевлением от старинной музыки и говорил себе: «Старые чародеи играют на нас, как на музыкальных инструментах…» — и старался думать о Нуран безотносительно музыки, находя ее в ее собственной красоте. Но так как смесь этих чувств была не такой поверхностной, как он полагал, а Нуран, появившись внезапно в его жизни, воцарилась надо всем, что давно существовало в нем, что составляло большую часть его души и что подготовило его к встрече с ней, то теперь ему казалось невозможным воспринимать Стамбул, Босфор, старинную музыку Османов и любимую женщину по отдельности. Ведь Босфор своей историей дарил им готовое жизненное пространство, как бы очерчивая их жизнь, по крайней мере, в некоторые мгновения и редкие дни, случавшиеся на его берегах в определенные времена года, чарующие меняющейся красотой, хранившей так много оживающих воспоминаний. А старинная музыка — старинная музыка, ограниченная столь суровыми правилами, своим пьянящим весельем побуждала, внушала мысль о том, что человеческая жизнь должна быть раз и навсегда подчинена единственной идее, должна стать пленницей единственной страсти и верной ее последовательницей; чтобы, сгорев в огне этой страсти и став пеплом, человек воскрес — лишь для того, чтобы сгореть и стать пеплом снова; музыка наполняла удовольствием бесконечный поиск и обретение друг друга среди старых и почти забытых красот этого жизненного пространства, созданного именно для этой встречи и богатого настолько, что в нем можно было встретить любой поворот судьбы; музыка показывала путь к этой встрече и готовила их души к тому, чтобы ее пережить.