Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

— Не слишком ли вы добры ко мне?

— Ничуть, и вы мне ничем не обязаны; я лишь отчитываюсь в данном мне поручении, вот и все.

— Кажется, все складывается неплохо, — сказала мне Луиза.

— Благодаря вам, Луиза, и я вам за это весьма признателен. — И, обращаясь к графу, я добавил: — Так вот! Решено: я воспользуюсь советом вашего сиятельства и рискну завтра же.

— Желаю удачи!

Ободряющие слова графа были для меня отнюдь не лишними. Я уже знал понаслышке о человеке, с которым мне предстояло иметь дело, и, должен признаться, мне легче было бы напасть на украинского медведя в его берлоге, чем обратиться с просьбой к цесаревичу, характер которого был странным смешением добрых наклонностей, бурных страстей и бессмысленной вспыльчивости.

Великий князь Константин, младший брат императора Александра и старший брат великого князя Николая, не обладал ни ласковой учтивостью первого, ни холодным и спокойным достоинством второго; казалось, он полностью унаследовал характер своего отца, повторив и его достоинства и его причуды, тогда как два его брата походили на Екатерину: Александр — сердцем, Николай — разумом, а оба — тем императорским величием, великий пример которого дала миру их бабка.

Екатерина из всего этого прекрасного и многочисленного своего потомства особо выделяла двух старших внуков и даже самим выбором их имен, когда один был назван Александром, а другой — Константином, уже, казалось, поделила между ними мир. Эта идея до такой степени овладела ею, что в ту пору, когда они были еще малыми детьми, она велела написать их портрет: одного разрубающим Гордиев узел, другого — держащим в руках лабарум. Более того, сам ход их воспитания, план которого императрица составила лично, был всего лишь претворением в жизнь этого великого замысла. Вот почему Константина, которому суждено было властвовать над Восточной империей, взращивали лишь греческие кормилицы и окружали лишь греческие учителя, вто время как Александра, которому суждено было властвовать над Западной империей, воспитывали лишь англичане. Что касается общего наставника обоих братьев, то им был швейцарец Лагарп, двоюродный брат храброго генерала Лагарпа, служившего в Италии под началом Наполеона. Но уроки столь достойного учителя не были с равным старанием усвоены двумя этими учениками, и одни и те же семена дали разные плоды: ибо в одном случае они упали на подготовленную и благодатную почву, а в другом — на невозделанную и дикую. В то время как Александр в возрасте двенадцати лет ответил своему преподавателю экспериментальной физики Графту, сказавшему ему, что свет является непрерывной эманацией Солнца: «Этого не может быть, ибо тогда Солнце с каждым днем уменьшалось бы в размерах», Константин заявил своему личному гувернеру Сакену, призывавшему его учиться читать: «Я не хочу учиться читать, потому что хочу, чтобы вы сами все время читали и все время глупели».

Характер и ум обоих внуков полностью отразился в двух этих ответах.

Однако насколько Константин не терпел занятия науками, настолько его привлекали военные упражнения. Уметь фехтовать, ездить верхом, командовать строевыми учениями казалось ему делом куда более полезным для государя, чем познания в живописи, ботанике или астрономии. В этом отношении он также напоминал своего отца, императора Павла, и был настолько охвачен страстью к строевым учениям, что даже в свою первую брачную ночь встал в пять часов утра, чтобы муштровать команду солдат, стоявшую у него на часах.

Разрыв России с Францией как нельзя лучше пошел на пользу Константину. Направленный в Италию под начало фельдмаршала Суворова, которому поручалось пополнить военное образование великого князя, он принял участие в его победных сражениях при Минчо и в его отступлении через Альпы. Однако такой наставник, как Суворов, известный своими причудами ничуть не меньше, чем своим мужеством, был неудачным выбором для того, чтобы искоренить присущие Константину странности. В итоге они, вместо того чтобы исчезнуть, усилились настолько своеобразно, что в окружении великого князя стали задаваться вопросом, не дошел ли он в своем сходстве с отцом до того, что, как и тот, оказался в некоторой степени поражен безумием.

После завершения Французской кампании и заключения Венского договора Константин был назначен вице-королем Польши. Поскольку он был поставлен во главе воинственного народа, его военные пристрастия еще более усилились, и в отсутствие настоящих кровопролитных битв, подобных тем, в каких ему довелось принимать участие, парады и смотры, эти показные сражения, стали единственным его развлечением. Зимой и летом, жил ли он в Брюлевском дворце возле Саксонского сада или пребывал в Бельведерском дворце, он вставал в три часа утра и надевал свой генеральский мундир; ни один камердинер не помогал ему приводить себя в порядок. Затем в комнате, на каждой из стен которой был изображен мундир какого-нибудь из полков армии, он садился за стол, на котором были разложены кадровые ведомости полков и комплекты приказов, и просматривал рапорты, принесенные накануне полковником Аксамиловским или начальником полиции Любовицким, утверждал их или выражал свое несогласие с их содержанием, но обязательно накладывал на них резолюцию в письменной форме. За этим занятием он проводил время до девяти часов утра, а затем, наскоро позавтракав по-солдатски, отправлялся на Саксонскую площадь, где его уже обычно ждали два пехотных полка и один эскадрон кавалерии; оркестры приветствовали его появление, исполняя марш, сочиненный Курпиньским на тему «Боже, храни короля!». Вслед за этим начинался смотр. Колонны солдат, соблюдая дистанцию с математической точностью, проходили перед цесаревичем, наблюдавшим за ними стоя и обычно выходившим на смотр в зеленом мундире егерей и шляпе с султаном из петушиных перьев, которую он надевал так, что один ее угол касался левого эполета, а другой был поднят кверху.

Под его низким лбом, изборожденным глубокими морщинами, следами беспрестанных забот и тревог, за длинными и густыми бровями, которым постоянное нахмуривание лба придавало неправильную форму, почти полностью оставались скрыты его голубые глаза. Необычайная живость взгляда, в сочетании с коротким носом и выпяченной нижней губой, придавали его лицу выражение какой-то странной дикости, усугублявшееся тем, что голова его, сидевшая на короткой шее и сильно наклоненная вперед, казалось, выходила прямо из плеч. При звуках военной музыки, при виде обученных им солдат, печатавших мерный шаг, он словно расцветал. Его охватывала своеоб-разная лихорадка, и лицо у него начинало пылать огнем. Его стиснутые руки напряженно вытягивались по швам, крепко сжатые кулаки нервно отходили от тела, в то время как его ноги, пребывавшие в беспрестанном движении, отбивали такт, а в промежутках между четкими командами, подаваемыми им гортанным голосом, из его горла неслись хриплые и отрывистые звуки, в которых не было ничего человеческого и которые выражали попеременно то удовольствие, если все шло так, как ему хотелось, то гнев, если происходило какое-нибудь нарушение дисциплины. В этом последнем случае наказания почти всегда были страшными, ибо малейшая провинность влекла за собой: для солдат — строгий арест, для офицеров — разжалование. Эта жестокость, впрочем, не ограничивалась только людьми; она распространялась на все, и даже на животных. Однажды он велел повесить прямо в ее клетке обезьяну, которая слишком много шумела; лошадь, сделавшая неверный шаг, когда он на мгновение ослабил ее поводья, была наказана тысячей палочных ударов; наконец, собаку, разбудившую его ночью своим воем, он приказал пристрелить.