Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

— Что ж. Возьми рапиру, маску и давай начнем.

— Так вы, ваше высочество, меня к этому принуждаете?

— Да! Сто раз да, тысячу раз да, миллион раз да!

— В таком случае, я к вашим услугам.

— И ты должен поразить меня десять раз, — произнес цесаревич, начиная наступать на меня, — слышишь, десять раз — и ни на один раз меньше! Я не прощу ни одного!

Несмотря на призыв цесаревича, я только парировал его удары и даже не наносил ответных ударов.

— Послушай, — вскричал он, начиная горячиться, — мне кажется, что ты щадишь меня! Погоди же, погоди… Ага! Ага!

Я видел, как под маской краска бросилась ему в лицо и глаза налились кровью.

— Ну, так где же твои десять ударов?

— Ваше высочество, уважение…

— Убирайся к черту со своим уважением! Нападай же, нападай!

Я мгновенно воспользовался его разрешением и поразил его три раза подряд.

— Вот это прекрасно, прекрасно! — воскликнул он. — Теперь мой черед… Вот тебе, вот!.. А! Задет, задет!..

И это была правда.

— Я полагаю, ваше высочество, что вы меня не щадите, и теперь мне надо рассчитаться с вами.

— Давай, рассчитывайся!.. Ага! Ага!

Я поразил его еще четыре раза подряд, а он ответным ударом уколол меня один раз.

— Задет, задет! — радостно воскликнул цесаревич, топая ногами. — Ты видел, Родна, я поразил его два раза против семи.

— Простите, ваше высочество, два раза против десяти, — сказал я, в свою очередь наступая на него. — Вот вам восьмой… девятый… десятый… Вот мы и квиты!

— Хорошо, хорошо, хорошо! — воскликнул цесаревич. — Однако одного умения владеть рапирой мало: чем, скажи на милость, это может пригодиться моим кавалеристам? Действовать надо палашом или саблей. А саблей ты владеть умеешь?

— Почти в той же степени, что и шпагой.

— Да? Отлично! А можешь ли ты, будучи пешим, защищаться саблей против всадника, вооруженного пикой?

— Полагаю, что да, ваше высочество.

— Ты полагаешь, но не уверен… Ха-ха! Так ты не уверен?

— О, ваше высочество, вполне уверен.

— А, так ты уверен и сможешь защищаться?

— Да, ваше высочество.

— И парировать удары пики?

— Да.

— Против всадника?

— Против всадника.

— Любенский, Любенский! — снова позвал дежурного офицера цесаревич.

Офицер явился.

— Прикажи привести мне лошадь и дать мне пику! Вы слышите: пику и лощадь! Действуйте, действуйте!

— Но, ваше высочество…

— А, ты колеблешься!

— Я не колеблюсь, ваше высочество; с любым другим все такие испытания были бы для меня лишь игрой.

— Ну, а со мной?

— В бою с вами, выше высочество, я в равной степени боюсь и победить и потерпеть неудачу; ведь в случае моей победы вы можете забыть, что сами приказали…

— Я ничего не забываю; к тому же, здесь находится Родна, в присутствии которого я приказываю тебе обращаться со мной так же, как ты обращался бы с ним.

— Вынужден обратить внимание вашего высочества на то, что он ставит меня в затруднительное положение, ибо и с его превосходительством я обращался бы в высшей степени почтительно.

— Льстец, жалкий льстец, да и только; ты думаешь, что тем самым приобретешь друга, но на меня никто не в состоянии повлиять, и я сужу обо всем сам, слышишь, только сам; в первый раз тебе удалось добиться успеха, посмотрим, сможешь ли ты это сделать во второй раз.

В эту минуту под окном появился офицер, ведя лошадь и держа в руках пику.

— Прекрасно, — сказал Константин, выбегая в сад. — Иди сюда, — произнес он, делая мне знак следовать за ним. — А ты, Любенский, дай ему саблю, хорошую саблю, чтоб была ему по руке, настоящую кавалергардскую. Нуну, посмотрим! Скажу тебе лишь одно: держись покрепче, господин учитель фехтования, а то проткну тебя, как лягушку из тех, что прыгают у меня в беседке. Вы ведь помните, Родна, последнюю: нуда, последнюю, она три дня прожила, насквозь прошитая гвоздем!

При этих словах Константин вскочил на своего коня, дикое дитя степей, грива и хвост которого доставали до самой земли, и с замечательной ловкостью, все время играя пикой, принялся заставлять его проделывать самые трудные упражнения. В это время мне принесли на выбор три или четыре сабли и предложили выбрать одну из них; выбор мой был недолог: я протянул руку и взял первую попавшуюся.

— Ну что, ты готов? — крикнул мне цесаревич.

— Да, ваше высочество.

Он пришпорил коня и поскакал в другой конец аллеи.

— Все это несомненно шутка? — спросил я у генерала Родна.

— Напротив, серьезнее быть не может, — ответил он, — дело для вас идет о жизни, а на кону стоит ваше место; защищайтесь как в настоящем поединке — вот все, что я могу вам сказать.

Дело принимало более серьезный оборот, нежели я полагал; когда бы речь для меня шла только о том, чтобы защищаться и отвечать ударом на удар, то еще можно было попытать счастье; но тут все было иначе: моя отточенная сабля и его заостренная пика превращали шутку в нечто серьезное; но это уже не имело значения: я был втянут в игру и возможности отступить у меня не было; я призвал на помощь всю свою выдержку, все свое умение, готовясь вступить в схватку с цесаревичем.

А Константин уже доехал до конца аллеи и начал разворачивать коня. Несмотря на сказанное генералом Родна, я все еще надеялся, что это шутка, но тут великий князь прокричал мне в последний раз: «Ну что, ты готов?» — и пустил лошадь галопом, взяв пику наизготовку. Только тут я убедился, что речь в самом деле идет о спасении моей собственной жизни, и встал в оборонительную позицию.

Конь стремительно несся вперед, а цесаревич прижимался к нему таким образом, что весь был скрыт в волнах развевавшейся на ветру гривы; лишь верхняя часть его головы виднелась меж ушей скакуна. Подскакав ко мне, всадник попытался со всего размаха нанести мне удар пикой, но я отвел ее ответным ударом из третьей позиции и, отскочив вбок, пропустил мимо себя и коня, и всадника, так что они, вовлеченные в бег, не причинили мне ни малейшего вреда. Видя, что его удар не достиг цели, цесаревич с удивительной ловкостью остановил коня.

— Хорошо, хорошо! — воскликнул он. — Повторим еще раз!

И, не дав мне время каким-либо образом возразить ему, он развернул коня, подняв его на дыбы, проскакал на прежнее место, а затем, поинтересовавшись, готов ли я, помчался на меня с еще большим остервенением, чем в первый раз. Но, как и в первый раз, я не сводил с него глаз и не упускал ни одного его движения; поэтому, улучив момент, я из четвертой позиции отразил его удар и отпрыгнул вправо, так что всадник и лошадь снова пронеслись мимо, причем столь же безрезультатно, как и ранее.

Цесаревич издал нечто вроде рычания. Эту турнирную схватку он воспринимал как настоящий бой и хотел, чтобы она окончилась с честью для него. Поэтому в тот момент, когда я решил, что все для меня уже позади, он на виду у меня стал готовиться к третьей атаке. Полагая, что шутка слишком затянулась, я дал себе слово, что эта атака будет последней.