Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Что касается его хорошего настроения, то оно проявлялось в не менее дикой форме, чем его гнев: он корчился от смеха, радостно потирал себе руки и топал то одной, то другой ногой. В такие минуты он подбегал к первому попавшемуся ребенку, рассматривал его со всех сторон, щипал за щеки, дергал за нос, а в конце концов отпускал, положив ему в руку золотую монету. Бывали у него и другие часы, когда он не гневался и не радовался, а пребывал в состоянии полнейшего упадка сил и глубокой меланхолии. Проявляя при этом женскую слабость, он жалобно стонал и корчился на диване или на полу. Никто не смел тогда приближаться к нему. Однако в такие минуты распахивались окна и двери и, словно привидение, появлялась светловолосая женщина со стройным станом, одетая обычно в простое белое платье с голубым поясом. Вид этой женщины оказывал на цесаревича магическое влияние: его нервная восприимчивость обращалась в возбуждение, вздохи переходили в рыдания и он проливал потоки слез. И тогда приступ заканчивался; женщина садилась возле него, он клал ей голову на колени, плакал, потом засыпал и пробуждался выздоровевшим. Женщина эта была Иоанна Грудзинская, ангел-хранитель Польши.

Как-то раз, когда она еще ребенком молилась в архиепископской церкви перед образом Богоматери, висевший под ним венок из бессмертников упал ей на голову, и старый украинский казак, слывший пророком, предсказал ее отцу, который обратился к нему за советом по поводу случившегося, что эта святая корона, упавшая девушке с Неба, является предвестницей той, что увенчает ее на земле. Отец и дочь забыли об этом предсказании или, скорее, вспоминали о нем, как о некой грезе, как вдруг случай свел Иоанну и Константина лицом к лицу. И этот полудикий человек, исполненный жгучих и деспотических страстей, стал вдруг боязлив, как ребенок; он, против которого ничто не могло устоять, который одним своим словом распоряжался жизнью отцов и честью дочерей, робко попросил у старика-отца руку Иоанны, умоляя его не отказывать ему в этом благе, без которого у него не будет уже счастья на этом свете. Тут старик вспомнил о предсказании казака: в сделанном Константином предложении он усмотрел исполнение велений Провидения и потому не счел себя вправе противодействовать их осуществлению. Великий князь заручился согласием его и дочери; оставалось получить согласие императора.

Оно было куплено ценою отречения от престолонаследия.

Да, этот странный, этот непредсказуемый человек, который, подобно Юпитеру Олимпийскому, нахмурив брови, заставлял трепетать перед собой целый народ, отдал за сердце юной девушки двуединую корону Востока и Запада — иными словами, отказался от империи, занимающей седьмую часть земного шара, населенной пятьюдесятью тремя миллионами людей и омываемой шестью морями.

Взамен Иоанна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович.

Таков был человек, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу; он прибыл в Петербург, как поговаривали шепотом, узнав в Варшаве об обширном заговоре, охватившем всю Россию; но нити этого заговора, находившиеся в его руках, оборвались вследствие упорного молчания двух арестованных им заговорщиков. Как видно, обстоятельства мало благоприятствовали тому, чтобы обращаться к нему с такой пустяковой просьбой, как моя.

Тем не менее я решил попытать счастье в ходе этой встречи, которая непременно должна была оказаться странной. Взяв дрожки, я отправился на следующее утро в Стрельну, захватив с собой письмо к адъютанту цесаревича генералу Родна и прошение на имя императора Александра. После двух часов езды по великолепной дороге — слева шли загородные дома, а справа простиралась вплоть до Финского залива огромная равнина — мы проехали Сергиевский монастырь, носящий имя святого, наиболее почитаемого в России после Александра Невского, и через десять минут прибыли в Стрельну. Около почты, на середине главной улицы, мы свернули направо, и спустя несколько минут я оказался у дворца великого князя. Часовой преградил мне путь, но я показал ему письмо на имя генерала Родна, и меня пропустили.

Я поднялся на крыльцо и зашел в переднюю. Генерал Родна в это время был занят делами у цесаревича. Меня попросили подождать в гостиной: ее окна выходили в великолепный сад, прорезанный каналом, который вел прямо в море; тем временем дежурный офицер относил мое письмо. Минуту спустя он вернулся и предложил мне следовать за ним.

Цесаревич стоял, прислонившись к печке: уже начинало холодать, хотя только что наступил сентябрь. Он заканчивал диктовать какую-то депешу адъютанту, сидевшему рядом с ним. Я не знал, что буду принят так скоро, и остановился на пороге, удивленный тем, что столь быстро оказался в обществе этого человека. Едва за мной закрылась дверь, как великий князь, не меняя позы, поднял голову, посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом и спросил:

— Из какой ты страны?

— Из Франции, ваше высочество.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать шесть.

— Твое имя?

— Г…

— Это ты хочешь получить патент на место учителя фехтования водном из полков его императорского величества, моего брата?

— Это предмет всех моих чаяний.

— И ты говоришь, что являешься первоклассным фехтовальщиком?

— Прошу прощения у вашего императорского высочества: я этого не говорил, ибо не мне говорить это.

— Но ты так думаешь?

— Вашему императорскому высочеству известно, что тщеславие — главный порок человечества. Впрочем, я дал публичный сеанс, и вы, ваше высочество, возможно, уже об этом осведомлены.

— Я знаю, что там происходило, но ты имел дело только с любителями, с посредственными фехтовальщиками.

— Дело в том, что я их щадил, ваше высочество.

— Ах ты их щадил! Ну а если бы ты их не щадил, что было бы тогда?

— Я поразил бы их десять раз, а они меня — два.

— Вот как!.. Так ты и меня, к примеру, мог бы поразить десять раз против двух?

— Это смотря по обстоятельствам.

— Как это смотря по обстоятельствам?

— Смотря по тому, как я по вашему желанию буду с вами обходиться, ваше высочество. Если вы потребуете, чтобы я обходился с вами как с великим князем, то вы поразите меня десять раз, а я вас всего лишь два раза. Но если вы, ваше высочество, позволите обходиться с вами как со всеми, то, вероятнее всего, я поражу вас десять раз, а вы меня только два.

— Любенский, — вскричал цесаревич, потирая руки, — мои рапиры, живо! Ну-ну, господин фанфарон, посмотрим.

— Так как вы позволите, ваше высочество?

— Я не то что позволяю, я хочу, чтобы ты меня поразил десять раз; или, случаем, ты уже идешь на попятный?

— Я прибыл в Стрельну, чтобы отдать себя в ваше распоряжение, ваше высочество. Так что извольте приказывать.