Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

— Друг мой!..

— Тихо, тихо! Я слышу, кто-то скачет! Черт побери, полезайте в карету, да поторапливайтесь! Это один из моих солдат: он возвращается из деревни, где, по-видимому, ему не удалось найти лошадей; я его отправлю в другую. Да садитесь же! Садитесь!

И фельдфебель втолкнул Ваненкова в карету, куда за ним последовали мать и сестры, а затем закрыл за ними дверцу.

Ваненковы провели вместе целый час, час радости и печали, смеха и рыданий, последний час, равный предсмертному, ибо они полагали, что расстаются навек. За этот час мать и сестры рассказали ему о том, как они сумели узнать на двенадцать часов раньше о смягчении ему наказания и на сутки раньше о дне его отправления в ссылку, а также о том, что возможности снова увидеть его они обязаны Луизе. Ваненков поднял глаза к Небу и прошептал ее имя, как если бы это было имя святой.

Через час, пролетевший как мгновение, фельдфебель открыл дверцу кареты:

— Сейчас будут лошади. Вам пора расстаться!

— О, еще несколько минут! — в один голос взмолились женщины, вто время как Алексей, слишком гордый, чтобы умолять нижестоящего, хранил молчание.

— Ни одной секунды, — промолвил Иван, — иначе вы погубите меня!

— Прощай! Прощай! Прощай! — зазвучали одновременно прощальные слова и прощальные поцелуи.

— Послушайте, — проговорил фельдфебель, невольно взволнованный, — вы хотите увидеться еще?

— О да, да!

— Тогда поезжайте вперед и ждите на ближайшем пункте, где меняют лошадей; будет ночь, никто вас не увидит, и у вас появится еще один час. А меня за два раза накажут не больше, чем за один.

— О, вас не накажут вовсе! — в один голос воскликнули женщины. — Напротив, Господь вознаградит вас!

— Гм-гм! — с явным сомнением произнес фельдфебель, почти против собственной воли вытягивая из кареты слегка упирающегося ссыльного. Но Алексей, и сам услышав топот копыт приближающихся лошадей, тотчас же расстался с матерью и сел у дверей избы на камень, приняв такой вид, что его товарищи вполне могли подумать, будто он просидел там все то время, пока его не было внутри.

Карета графини, чьи лошади отдохнули, отъехала с быстротой молнии и остановилась лишь на полпути между Ярославлем и Костромой рядом с такой же, как и в первый раз, одиноко стоящей избой, откуда на глазах у вновь прибывших отъехала партия, предшествовавшая той, в которую входил граф Алексей. Они тотчас же приказали распрячь карету и отправили кучера на поиск свежих лошадей, велев ему добыть их за любую цену, а сами, черпая силу в надежде еще раз увидеться с сыном и братом, остались одни на дороге и принялись ждать.

Ожидание было мучительным. В своем нетерпении графиня полагала, что, чем больше будут погонять ее лошадей, тем скорее она увидится снова с сыном, и в итоге обогнала конвой чуть ли не на час. Час этот показался столетием; тысячи различных мыслей, тысячи неясных страхов доводили несчастных женщин до изнеможения. В конце концов они начали подозревать, что фельдфебель раскаялся вданном им опрометчивом обещании и изменил маршрут, как вдруг послышался стук колес и щелканье бича. Прижавшись к стеклу дверцы, они отчетливо увидели, как из темноты показалась партия ссыльных. Сердца освободились от сжимавших их железных тисков.

На этой остановке все прошло столь же удачно, как и в прошлый раз. Три четверти часа словно по волшебству оказалось в распоряжении тех, кто полагал, что следующая их встреча состоится лишь на Небесах. Эти три четверти часа несчастная семья пребывала в своего рода умиротворении; на прощание графиня сняла с пальца кольцо и отдала его сыну. Алексей обнялся с ней и с сестрами в последний раз: стояла уже слишком глубокая ночь, чтобы фельдфебель позволил им предпринять попытку встретиться в третий раз. К тому же эта третья попытка могла стать настолько опасной, что было бы подло просить о ней. Алексей сел в подводу, и та понесла его на край света, за Уральские горы, в сторону озера Чаны; затем вся печальная вереница подвод пронеслась мимо кареты, в которой рыдали мать и две ее дочери, и скрылась в темноте.

Вернувшись в Москву, графиня нашла у себя дома Григория, которому, уезжая, наказала ждать ее. Она передала ему записку для Луизы, которую во время второй остановки Алексей написал карандашом в записной книжке одной из своих сестер. В ней было всего несколько строк:

«Я не ошибся в тебе: ты ангел. Единственно, что я могу сделать ради тебя на этом свете, — это любить тебя как жену и поклоняться тебе как святой. Препоручаю тебе нашего ребенка.

Прощай.

Алексей».

К этой записке было приложено письмо матери Ваненкова, в котором она приглашала Луизу приехать к ней в Москву и обещала ждать ее, как ждет мать любимую дочь.

Луиза поцеловала записку Алексея, но печально показала головой, читая письмо его матери.

— Нет, — сказала она, улыбаясь своей особенной печальной улыбкой, — вовсе не в Москву я поеду: мое место не там!

И в самом деле, начиная с этого времени Луиза стала с настойчивостью осуществлять свой замысел, о котором читатель, без сомнения, уже догадался, — уехать к графу Алексею в Тобольск.

Как я уже говорил, Луиза была беременна, и до родов ей оставалось не более двух месяцев; однако, намереваясь отправиться в путь сразу же после своей поправки, она, не теряя ни минуты, занялась всеми необходимыми приготовлениями.

Эти приготовления состояли в том, что она обратила в деньги все, что имела: магазин, мебель, драгоценности. Поскольку было известно, в каком крайнем положении она находится, ей пришлось распродать все это едва лишь за треть цены; сумев собрать благодаря этой распродаже примерно тридцать тысяч рублей, она оставила свой магазин на Невском проспекте и перебралась в небольшую квартиру на Мойке.

Со своей стороны, я прибегнул к помощи г-на Горголи, моего неизменного доброго гения, и он обещал мне, что в благоприятную минуту получит у императора разрешение для Луизы присоединиться к Алексею. Слух о ее замысле распространился по Санкт-Петербургу, и все восхищались преданностью молодой француженки; но поговаривали также, что, когда придет время уезжать, у нее не хватит на это мужества. Один я был уверен, что Луиза выполнит свое намерение, ибо хорошо знал ее.

Впрочем, я был ее единственным другом, даже больше, — я был ее братом; все свои свободные минуты я проводил с нею, и все время, когда мы были вместе, разговоры у нас были только об Алексее.

Я не раз пытался отговорить ее от этого замысла, который в моих глазах был безрассудством. Тогда она брала меня за руку и отвечала мне со своей печальной улыбкой:

— Вы прекрасно понимаете, что если бы я не ехала туда из любви к Алексею, то должна была бы поехать к нему из чувства долга. Разве не из-за отвращения к жизни, разве не из-за того, что я не отвечала на его письма, он вступил в этот безумный заговор? Если бы я сказала ему на полгода раньше, что люблю его, он больше бы дорожил своей жизнью и не был бы теперь сослан. Вы сами видите, что я виновна так же как и он и по справедливости должна претерпевать вместе с ним одинаковую кару.