Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Не знаю, почудилось ли мне или так было на самом деле, манера письма художников тому была причиной или то, как падал на картины свет, — но мне показалось, что все портреты в этой галерее, написанные в мрачных тонах, бросали на нас — тех, кто потревожил их безмолвное собрание и вековое одиночество, — взгляды, полные ненависти и злобы; эти портреты в великолепных, хотя и перекосившихся от времени резных рамах словно хотели нам сказать: «Кто вы такие, любопытные ротозеи, что вам нужно, незваные гости? Кто дал вам право нарушать покой мертвецов? Уходите; мы с вами не знакомы, и вы для нас чужие. Сколько бы вы ни смотрели на нас, сколько бы вы ни расспрашивали нас, вы ничего не узнаете о нашей буйной жизни, о наших бурных наслаждениях, гомерических празднествах и безудержных страстях».

— Вот князь Алексей Иванович Грубенский, — сказал наш проводник, будто отвечая на мой немой вопрос, обращенный к самым недавним из этих портретов.

Мой взгляд устремился на изображение человека высокого роста. Его открытый лоб, густые брови, римский нос и выдающаяся вперед нижняя губа свидетельствовали о крутой воле, беспощадной и неукротимой одновременно. Он улыбался, но в его улыбке сквозило что-то хищное и угрожающее. Я подумал, что достаточно было лишь чуть-чуть возразить этому человеку, чтобы его лоб покрылся злобными морщинами, а черные, исполненные хитрости глаза с легкой поволокой засверкали яростным огнем.

Рядом с изображением князя, одетого в костюм эпохи Людовика XVI — известно, что в ту пору Россия отставала от нас в моде на несколько лет, — висел портрет высокой женщины в желтом атласном платье, украшенном кружевами, какие носили в конце правления Людовика XVI (у нас к тому времени скорее всего уже началась эпоха Империи). У незнакомки было прелестное лицо, а ее глаза светились живым умом и неизъяснимой грустью. Эта женщина, несомненно, была несчастна, и, даже если ей довелось изведать в жизни несколько счастливых мгновений, они промелькнули с быстротой молнии.

— Это княгиня Марфа Петровна, супруга князя Алексея, — сказал мне слуга, видя, с каким вниманием я разглядываю портрет.

Но я уже отвернулся от картины, сколь бы интересной она ни была, и обратил свой взгляд на портрет другой женщины.

На ней было голубое платье на фижмах — такие наряды носили в России придворные дамы вплоть до 1806–1807 годов; ее тонкая талия была кокетливо изогнута; в своей изумительной по форме, чрезвычайно изящной и благородной руке она держала ветку вербены, но, как ни странно, лицо этого восхитительного создания было замазано густым слоем черной краски.

— Что это за портрет? — живо осведомился я у слуги, который знакомил меня с картинами.

— О! — воскликнул он. — Насчет него можно только гадать, ведь ничего неизвестно об этом наверняка. Однако по большей части полагают, что здесь изображена невестка князя Алексея, жена князя Бориса Алексеевича и мать последнего князя Данилы.

— А отчего черная краска на ее лице?

— Бог его знает; может быть, дамочка была не из красивых.

— Не сохранилось какого-нибудь предания по этому поводу?

Слуга замялся.

— Мало ли что рассказывают, нельзя же всему верить, — промолвил он.

— И все же, что рассказывают? — допытывался я.

Он покачал головой:

— Только один человек на свете знает правду об этом, но он никогда ее не скажет.

— Кто же этот человек?

— Вы его знаете, господин граф.

— Я? — удивился молодой капитан.

— Да, это Яков Безухий.

— Внук которого служит у моего отца?

— Так точно.

— Разве он еще жив?

— Ему недавно исполнилось сто лет.

— И где же он живет? — спросил я.

— Он живет в Макарьеве.

— Вы слышите, капитан?

— Да, но он дал обет отправиться на богомолье в Троицкий монастырь, если доживет до ста лет. Позавчера ему исполнилось ровно сто, и, значит, вчера он ушел.

— Черт возьми! Как мне не повезло! — воскликнул я.

— Полноте! — сказал капитан. — Если вы согласитесь провести со мной в Макарьеве еще денек, я вам кое-что пообещаю.

— Что именно?

— Подождать возвращения старика, выпытать у него историю князя Алексея Грубенского от начала до конца и отослать ее вам.

— Неужели вы это сделаете, граф?

— Клянусь честью.

— В таком случае я проведу с вами не один день, а целых два.

Я бы прожил у него не два дня, а неделю, две недели и даже месяц, если бы только меня не ждали в Казани два моих спутника.

Граф Ваненков был очень милый человек и к тому же человек слова.

А вот и доказательство: через два месяца после моего возвращения во Францию я получил рукопись, которую вам предстоит прочитать; из опасения лишить эту историю присущего ей своеобразия, я ничего не изменил в рукописи, за исключением ее заглавия.

Она называлась «Старые годы» и, по-видимому, была написана бывшим управляющим князя Данилы, сына князя Бориса и внука князя Алексея.

Я не представляю, где и как граф Ваненков обнаружил эту рукопись, и не думаю, что моим читателям очень важно это знать.

Пусть она их развлечет, а большего и не надо.

I

Семнадцатого июня 1828 года мы с князем Данилой прибыли в имение Грубенских.

Князь Данила, выросший в Санкт-Петербурге, не знал этого имения, так как никогда не бывал здесь при жизни своего деда, князя Алексея, скончавшегося почти за два года до того.

Князь Данила, только что потерявший своего отца, князя Бориса, решил самостоятельно осмотреть имение, о котором он только слышал.

Мы приехали туда около десяти часов вечера, и князь, очень уставший с дороги, сразу же отправился спать.

Утром, часов в восемь, он позвал меня к себе; я застал его еще лежащим в постели.

— Иван, — сказал хозяин, — что это за вой я слышал всю ночь? Он не дал мне поспать ни минуты.

— Ваша милость, — ответил я, — скорее всего это выли собаки на псарне, почуявшие диких зверей неподалеку.

— О! — воскликнул князь Данила Борисович, хмуря брови. — Значит, в усадьбе есть псарня?

— А как же, ваша милость, — сказал я, полагая, что он обрадуется приятному известию, — у вас превосходная свора: пятьсот гончих, сто двадцать легавых и шестьдесят борзых; а псарей у вас до сорока человек.

— Стало быть, — вскричал князь, — у меня около шестисот-семисот собак и сорок приставленных к ним слуг?!

— Примерно так, ваша милость, — ответил я.

— Но эти проклятые животные, — продолжал князь, — наверное, съедают за день столько хлеба, сколько хватило бы ста пятидесяти беднякам на целый месяц!

— О, гораздо больше, ваше сиятельство!

— Что ж, в таком случае, я попрошу вас, Иван, сделать так, чтобы сегодня вечером всех этих собак повесили или утопили. Что касается слуг, найдите для них какое-нибудь занятие, а тем, кто сможет заработать себе на жизнь в другом месте, дайте разрешение уйти. На деньги, которые шли на содержание своры, мы откроем в Макарьеве или в Низ-кове начальную школу.