Фрэнсис Скотт Фицджеральд - Истории из века джаза

Я не очень хорошо помню наш визит к незнакомке. Прежде всего — ее не оказалось дома. Дверь была не заперта, и Марта переступила порог, весело по-дружески выкликая «Кэтлин!». Комната, где мы очутились, была пуста и безжизненна, как гостиничный номер; тут и там стояли цветы — явно не подарочные букеты. На столе Марта нашла записку: «Оставь платье. Ушла искать работу. Загляну завтра».

Марта перечитала ее дважды; записка была явно не для Стара. Мы подождали минут пять. Жилище в отсутствие хозяев всегда выглядит безжизненным — не то чтобы я думала, будто без присмотра дом пустится в пляс, но здесь стояла особая, почти чопорная тишина и неподвижность, лишь кружила в воздухе безучастная муха да колыхался от ветра уголок занавески.

— Интересно, что за работа, — заметила Марта Додд. — В воскресенье они со Старом куда-то ездили.

Однако меня уже ничто не занимало. Продюсерская кровь, — испуганно подумала я и в панике вытащила Марту на солнце. Тщетно: от черноты и жути меня это не избавило. Я всегда гордилась собственным телом и относилась к нему как к геометрической сущности: что ею ни делай — все будет казаться гармоничным. И уж точно в мире нет таких мест (включая церкви, кабинеты и святилища), где людям не случалось обниматься. Но меня никогда не запихивали голышом в стенной шкаф посреди рабочего дня.

— Представьте, что вы пришли к фармацевту, — начал Стар.

— В аптеку? — с британской педантичностью уточнил Боксли.

— В аптеку, — согласился Стар. — Допустим, кто-то из родственников слег…

— Заболел?

— Да, и вы покупаете ему лекарство. Все, что вы заметите в окне, что привлечет ваше внимание, — это и может стать основой сюжета.

— Вы хотите сказать — если за окном кого-то убивают?

— Опять вы за свое, — улыбнулся Стар. — Может, просто паук ткет паутину на оконной раме.

— Да-да, понимаю.

— Боюсь, что нет, мистер Боксли. Вы применяете это к себе, а не к нам. Бережете пауков для себя, а нам оставляете убийства.

— Хоть бросай все и уезжай, — заметил Боксли. — Вам от меня никакого толку, три недели псу под хвост! Сколько сюжетов предлагал — ни один не записали.

— Останьтесь, вы здесь нужны. Какая-то часть вашей натуры не любит кино, не любит препарировать сюжет по законам жанра…

— Да сколько можно! — взорвался Боксли. — Никакого простора…

Он запнулся, взял себя в руки. Он знал, что Стар — кормчий — выкраивает для него время посреди давно бушующего шторма, и беседы идут под скрип корабельной оснастки, пока судно лавирует опасными галсами в открытом море. А порой ему представлялось, что они со Старом бродят в огромном карьере, где даже по свежему пласту мрамора вьется резьба старинных фронтонов с полустертыми письменами.

— Начать бы все сначала, — выговорил Боксли. — Вся эта массовая продукция…

— Таковы ограничения, будь они неладны, — ответил Стар. — Без них не обойтись. Мы делаем фильм о Рубенсе: представьте, что я вам заказал портреты богатых остолопов вроде Пата Брейди, меня, Гэри Купера и Маркуса, а вам хочется писать Христа. Чем не ограничение? Вот и мы ограничены: работаем с любимыми сказками публики — берем их, перелицовываем и вручаем обратно под видом новых. Остальное — глазурь. Ее-то мы от вас и ждем, мистер Боксли.

Боксли с удовольствием посидел бы вечером в джазовом «Трокадеро» на пару с Уайли Уайтом, перемывая косточки Стару. Однако ему случалось читать биографические труды лорда Чарнвуда, и он понимал, что Стар, подобно Линкольну, ведет длительную войну на много фронтов. За десять лет, чуть не в одиночку пробивая дорогу кинематографу, он достиг того, что ассортимент добротных высокобюджетных фильмов сделался шире и богаче театрального репертуара. Стар был продюсером — как Линкольн полководцем — лишь вынужденно, в силу обстоятельств.

— Пойдемте со мной к Ла Борвицу, — предложил Стар. — Вот уж где без глазури не обойтись.

В кабинете Ла Борвица сидели два сценариста, стенографистка и притихший продюсер; судя по пустым лицам, напряженности и табачному дыму, им так и не удалось выбраться из того тупика, в котором Стар их оставил три часа назад.

— Слишком много персонажей, Монро, — доложил Ла Борвиц чуть ли не с благоговением перед грандиозностью провала.

Стар понимающе хмыкнул.

— В том-то и главная идея фильма.

Вытащив из кармана горсть мелочи, он взглянул на люстру и подкинул полудолларовую монету — та упала в плафон. Стар взглянул на остальную мелочь и выбрал двадцатипятицентовик.

Ла Борвиц наблюдал за ним с несчастным видом — он знал любимую забаву Стара и уже понял, что траты времени не миновать. На него никто не смотрел; улучив момент, Ла Борвиц вытащил руки из-под столешницы и резко вскинул их в воздух — словно сбросив кисти с запястий, а потом поймав их в падении. Маневр сработал, ему полегчало.

Кто-то из сценаристов вытащил мелочь, тут же уговорились о правилах:

— Кидать монету, чтоб не задела цепочки. Все, что свалится в плафон, идет победителю.

Игра затянулась на полчаса, не участвовали двое: Боксли, усевшись в сторонке, вчитывался в сценарий, стенографистка вела счет. Время всех четверых игроков оценивалось ею в тысячу шестьсот долларов; в итоге Ла Борвиц выиграл пять долларов пятьдесят центов — и вахтер принес стремянку, чтобы выгрести монеты из плафона.

— У вас тут сплошная начинка для пирога и ничего больше, — вдруг заявил Боксли.

— Что?

— Это не сценарий.

Все воззрились на него удивленно, Стар сдержал улыбку.

— Вот и дока объявился, — не смолчал Ла Борвиц.

— Нагромождение красивых речей и ни одной коллизии, — бестрепетно продолжал Боксли. — Вы же не роман пишете. И вообще слишком многословно. Не могу толком объяснить, но подход явно неверный. Не увлекает.

Боксли теперь возвращал то, что в него вкладывали в течение трех недель. Стар отвернулся, исподволь наблюдая за остальными.

— С чего вы взяли, что героев много? — продолжал Боксли. — Наоборот, их нужно больше. Как я понимаю, для сценария это главное.

— Так и есть, — подтвердили сценаристы.

— Верно, — кивнул Ла Борвиц.

— Пусть каждый персонаж видит себя на месте другого, — продолжал Боксли, воодушевленный общим вниманием. — Полицейский собирается арестовать вора — и видит у преступника свое собственное лицо. То есть надо так показать. Представим, что фильм называется «Побудь на моем месте».

Вдруг снова закипела работа — сценаристы подхватывали и развивали тему по очереди, как джазовые солисты; может, завтра ее тоже отвергнут за ненадобностью, но пока что жизнь возродилась. Не меньше, чем вмешательство Боксли, помогла игра с монетами, создавшая нужную атмосферу: Стар, не снисходя до роли поводыря, держался — и порой выглядел — как мальчишка, разыгрывающий спектакль.