Джон Голсуорси - The Man of Property — Собственник

Тут можно читать онлайн Джон Голсуорси - The Man of Property — Собственник - бесплатно полную версию книги (целиком). Жанр: Классическая проза. Здесь Вы можете читать полную версию (весь текст) онлайн без регистрации и SMS на сайте LibKing.Ru (ЛибКинг) или прочесть краткое содержание, предисловие (аннотацию), описание и ознакомиться с отзывами (комментариями) о произведении.

Название:

The Man of Property — Собственник
Автор:

Джон Голсуорси
Жанр:

Классическая проза
Издательство:

неизвестно
Год:

неизвестен
ISBN:

нет данных
Рейтинг:

5/5. Голосов: 11
Избранное:

Добавить в избранное
Ваша оценка:
100

1

2

3

4

5

Джон Голсуорси - The Man of Property — Собственник краткое содержание

The Man of Property — Собственник - описание и краткое содержание, автор Джон Голсуорси, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки LibKing.Ru

«Сага о Форсайтах» известного английского писателя Дж. Голсуорси (1867–1933) – эпопея о судьбах английской буржуазной семьи, представляющей собой реалистическую картину нравов викторианской эпохи. «Собственник», первый роман цикла, рассказывает о веке, когда родовой инстинкт был главной движущей силой. Но никакие семейные устои, домашний очаг и собственность не могут противостоять хаосу, который вносит в жизнь человека Красота и Страсть. Англо-русские параллельные тексты.

The Man of Property — Собственник - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

The Man of Property — Собственник - читать книгу онлайн бесплатно, автор Джон Голсуорси

Тёмная тема

Шрифт:

↓

↑

Сбросить

Интервал:

↓

↑

Закладка:

Сделать

Dinner at Swithin's — Обед у Суизина

In Swithin's orange and light-blue dining-room, facing the Park, the round table was laid for twelve.	Круглый стол в оранжево-голубой столовой Суизина, выходившей окнами в парк, был накрыт на двенадцать персон.
A cut-glass chandelier filled with lighted candles hung like a giant stalactite above its centre, radiating over large gilt-framed mirrors, slabs of marble on the tops of side-tables, and heavy gold chairs with crewel worked seats.	Хрустальная люстра с зажженными свечами свешивалась над столом, как громадный сталактит, озаряя большие зеркала в золоченых рамах, мраморные доски столиков вдоль стен и громоздкие позолоченные стулья, расшитые шерстью.
Everything betokened that love of beauty so deeply implanted in each family which has had its own way to make into Society, out of the more vulgar heart of Nature.	Каждая вещь говорила о любви к красивому, так глубоко коренящейся во всех семьях, которые пробивают себе дорогу в изысканное общество из самых недр естественного бытия.
Swithin had indeed an impatience of simplicity, a love of ormolu, which had always stamped him amongst his associates as a man of great, if somewhat luxurious taste; and out of the knowledge that no one could possibly enter his rooms without perceiving him to be a man of wealth, he had derived a solid and prolonged happiness such as perhaps no other circumstance in life had afforded him.	Суизин не признавал простоты и очень любил позолоченную бронзу, что всегда выделяло его среди остальных членов семьи как человека с большим, хотя и несколько причудливым, вкусом, и сознание того, что всякий входящий в его комнаты сразу же видит в нем человека со средствами, неизменно доставляло ему такую радость, какую он вряд ли мог почерпнуть из других обстоятельств своей жизни.
Since his retirement from land agency, a profession deplorable in his estimation, especially as to its auctioneering department, he had abandoned himself to naturally aristocratic tastes.	Покончив с агентством по продаже домов — профессией, по его понятиям, весьма предосудительной, особенно в той ее части, которая касалась аукционов, — он всецело отдался своим аристократическим вкусам.

The perfect luxury of his latter days had embedded him like a fly in sugar; and his mind, where very little took place from morning till night, was the junction of two curiously opposite emotions, a lingering and sturdy satisfaction that he had made his own way and his own fortune, and a sense that a man of his distinction should never have been allowed to soil his mind with work.	Роскошь, в которой он жил последние годы, засосала его, как патока муху; а в мозгу Суизина, ничем не занятом с раннего утра и до позднего вечера, странным образом сочетались два противоположных чувства: издавна укрепившееся удовлетворение тем, что он сам пробил себе дорогу и нажил состояние, и уверенность, что такому человеку, как он, никогда не следовало бы утруждать свою голову работой.
He stood at the sideboard in a white waistcoat with large gold and onyx buttons, watching his valet screw the necks of three champagne bottles deeper into ice-pails.	Суизин в белом жилете на крупных пуговицах из оникса в золотой оправе стоял около буфета и смотрел, как лакей втискивает три бутылки шампанского в ведерко со льдом.
Between the points of his stand-up collar, which-though it hurt him to move-he would on no account have had altered, the pale flesh of his under chin remained immovable.	Между уголками стоячего воротничка, фасон которого Суизин не согласился бы изменить ни за какие деньги, хотя воротник и мешал ему поворачивать голову, покоились дряблые складки его двойного подбородка.
His eyes roved from bottle to bottle.	Глаза Суизина перебегали с одной бутылки на другую.
He was debating, and he argued like this: Jolyon drinks a glass, perhaps two, he's so careful of himself.	Он соображал что-то, и в голове у него возникали такие доводы: Джолион выпьет один бокал, ну два, он ведь так бережет себя.
James, he can't take his wine nowadays. Nicholas-Fanny and he would swill water he shouldn't wonder!	Джемс теперь не может пить, Николас и Фэнни будут тянуть стаканами воду, с них это станется.
Soames didn't count; these young nephews-Soames was thirty-one-couldn't drink!	Сомс не идет в счет: эта молодежь — племянники (Сомсу был тридцать один год) — не умеет пить!
But Bosinney?	А Босини?
Encountering in the name of this stranger something outside the range of his philosophy, Swithin paused.	Почуяв в имени этого мало знакомого человека что-то находившееся за пределами его разумения, Суизин запнулся.
A misgiving arose within him!	В нем зародилось недоверие.
It was impossible to tell!	Трудно сказать!
June was only a girl, in love too!	Джун еще девочка, к тому же влюбленная!
Emily (Mrs. James) liked a good glass of champagne.	Эмили (миссис Джемс) любит выпить бокал хорошего шампанского.
It was too dry for Juley, poor old soul, she had no palate.	Джули оно покажется чересчур сухим — старушка совсем не разбирается в винах.
As to Hatty Chessman!	Что же касается Хэтти Чесмен…
The thought of this old friend caused a cloud of thought to obscure the perfect glassiness of his eyes: He shouldn't wonder if she drank half a bottle!	Мысль о старой приятельнице затуманила облаком кристальную ясность его взора; Хэтти, чего доброго, одна выпьет полбутылки!
But in thinking of his remaining guest, an expression like that of a cat who is just going to purr stole over his old face: Mrs. Soames!	Но когда Суизин вспомнил о своей последней гостье, старческое лицо его стало похожим на мордочку кошки, которая собирается замурлыкать: миссис Сомс!

She mightn't take much, but she would appreciate what she drank; it was a pleasure to give her good wine!	Может быть, она и не станет много пить, но то, что выпьет, оценить сумеет: просто удовольствие угостить ее хорошим вином!
A pretty woman-and sympathetic to him!	Красивая женщина, и так расположена к нему!
The thought of her was like champagne itself!	Мысль о ней и то уже действует, как шампанское!
A pleasure to give a good wine to a young woman who looked so well, who knew how to dress, with charming manners, quite distinguished—a pleasure to entertain her.	Просто удовольствие угощать дорогим вином молодую женщину, которая так хороша собой, так умеет одеться, так прекрасно держится, в которой столько благородства просто удовольствие беседовать с ней.
Between the points of his collar he gave his head the first small, painful oscillation of the evening.	Тут Суизин в первый раз за весь вечер осторожно повел головой, ощущая при этом, как острые уголки воротничка впиваются ему в шею.
"Adolf!" he said.	— Адольф! — сказал он.
"Put in another bottle."	— Заморозьте еще одну бутылку.
He himself might drink a good deal, for, thanks to that prescription of Blight's, he found himself extremely well, and he had been careful to take no lunch.	Что касается его самого, то он может выпить много, этот рецепт Блайта замечательно помог ему, к тому же он предусмотрительно воздержался от завтрака.
He had not felt so well for weeks.	Давно уж у него не было такого прекрасного самочувствия.
Puffing out his lower lip, he gave his last instructions:	Выпятив нижнюю губу, Суизин давал последние наставления:
"Adolf, the least touch of the West India when you come to the ham."	— Адольф, самую чуточку кабуля, когда займетесь ветчиной.
Passing into the anteroom, he sat down on the edge of a chair, with his knees apart; and his tall, bulky form was wrapped at once in an expectant, strange, primeval immobility.	Пройдя в гостиную, он сел на кончик кресла, раздвинул колени, и его высокую массивную фигуру сразу же сковала странная, первобытная неподвижность ожидания.
He was ready to rise at a moment's notice.	Он готов был в любую минуту встать.
He had not given a dinner-party for months.	Званые обеды в его доме не давались уже несколько месяцев.
This dinner in honour of June's engagement had seemed a bore at first (among Forsytes the custom of solemnizing engagements by feasts was religiously observed), but the labours of sending invitations and ordering the repast over, he felt pleasantly stimulated.	Сначала Суизин думал, что возня с этим приемом в честь помолвки Джун будет очень нудной (Форсайты свято соблюдали обычай торжественно праздновать помолвки), но с тех пор как хлопоты по рассылке приглашений и выбору меню кончились, он чувствовал приятное оживление.
And thus sitting, a watch in his hand, fat, and smooth, and golden, like a flattened globe of butter, he thought of nothing.	Так он сидел с часами в руках — тучный, лоснящийся, как приплюснутый шар золотистого масла, — и ни о чем не думал.
A long man, with side whiskers, who had once been in Swithin's service, but was now a greengrocer, entered and proclaimed:	Долговязый человек в бакенбардах, который служил когда-то у Суиэина, а впоследствии открыл зеленную лавку, вошел в гостиную и провозгласил:

"Mrs. Chessman, Mrs. Septimus Small!"	— Миссис Чесмен, миссис Септимус Смолл!
Two ladies advanced.	Появились две леди.
The one in front, habited entirely in red, had large, settled patches of the same colour in her cheeks, and a hard, dashing eye.	Та, которая шла впереди, была одета во все красное, на щеках ее лежали широкие ровные пятна того же цвета, глаза смотрели жестко и вызывающе.
She walked at Swithin, holding out a hand cased in a long, primrose-coloured glove:	Она направилась прямо к Суизину, протягивая ему руку, затянутую в длинную светло-желтую перчатку.
"Well! Swithin," she said, "I haven't seen you for ages.	— Здравствуйте, Суизин, — сказала она, — целую вечность вас не видела.
How are you?	Как поживаете?
Why, my dear boy, how stout you're getting!"	Дорогой мой, как вы пополнели!
The fixity of Swithin's eye alone betrayed emotion.	Только напряженный взгляд Суизина выдал его чувства.
A dumb and grumbling anger swelled his bosom.	Глухой клокочущий гнев стеснял ему дыхание.
It was vulgar to be stout, to talk of being stout; he had a chest, nothing more.	Полнота вульгарна, и вульгарно говорить о том, что человек полнеет; у него широкая грудь, только и всего.
Turning to his sister, he grasped her hand, and said in a tone of command:	Повернувшись к сестре, он сжал ей руку и сказал повелительным тоном:
"Well, Juley."	— Здравствуй, Джули!
Mrs. Septimus Small was the tallest of the four sisters; her good, round old face had gone a little sour; an innumerable pout clung all over it, as if it had been encased in an iron wire mask up to that evening, which, being suddenly removed, left little rolls of mutinous flesh all over her countenance.	Миссис Септимус Смолл была самая высокая из четырех сестер; унылое выражение не сходило с ее добродушного круглого лица; кислая гримаса прочно застыла на нем, словно миссис Смолл вплоть до самого вечера просидела в проволочной маске, которая собрала ее неподатливую кожу в мелкие складочки.
Even her eyes were pouting.	Даже взгляд у нее был кислый.
It was thus that she recorded her permanent resentment at the loss of Septimus Small.	Все это служило для того, чтобы свидетельствовать о ее неизменном горе по поводу утраты Септимуса Смолла.
She had quite a reputation for saying the wrong thing, and, tenacious like all her breed, she would hold to it when she had said it, and add to it another wrong thing, and so on.	Она славилась тем, что всегда говорила что-нибудь несуразное и с упорством, характерным для всего ее племени, держалась за свои слова, подбавляя еще что-нибудь невпопад, и так без конца.
With the decease of her husband the family tenacity, the family matter-of-factness, had gone sterile within her.	Со смертью мужа форсайтская цепкость, форсайтская деловитость окостенели в ней.

A great talker, when allowed, she would converse without the faintest animation for hours together, relating, with epic monotony, the innumerable occasions on which Fortune had misused her; nor did she ever perceive that her hearers sympathized with Fortune, for her heart was kind.	Любительница поболтать, когда только ей представлялась такая возможность, она могла говорить часами без всякого оживления, рассказывая с эпической монотонностью о тех бесчисленных ударах, которые ей пришлось принять от судьбы; и ей никогда не приходило в голову, что слушатели становятся на сторону судьбы, — сердце у Джули было доброе.
Having sat, poor soul, long by the bedside of Small (a man of poor constitution), she had acquired, the habit, and there were countless subsequent occasions when she had sat immense periods of time to amuse sick people, children, and other helpless persons, and she could never divest herself of the feeling that the world was the most ungrateful place anybody could live in.	Долгие годы, проведенные у постели Смолла (человека слабого здоровья), сделали из нее сиделку, а таких случаев, когда бедняжке приходилось подолгу просиживать у постели больных — и детей и взрослых, — было множество, и она никак не могла расстаться с мыслью, что в мире слишком много неблагодарных людей.
Sunday after Sunday she sat at the feet of that extremely witty preacher, the Rev. Thomas Scoles, who exercised a great influence over her; but she succeeded in convincing everybody that even this was a misfortune.	Воскресенье за воскресеньем Джули благоговейно слушала преподобного Томаса Скоулза — блестящего проповедника, который имел на нее большое влияние; но ей удалось убедить всех, что даже в этом было ее несчастье.
She had passed into a proverb in the family, and when anybody was observed to be peculiarly distressing, he was known as a regular 'Juley.'	Она вошла в пословицу в семье, и когда кто-нибудь начинал хандрить, его называли «настоящая Джули».
The habit of her mind would have killed anybody but a Forsyte at forty; but she was seventy-two, and had never looked better.	Такие наклонности были способны уморить к сорока годам любого человека, только не Форсайта; но Джули уже стукнуло семьдесят два, а так хорошо, как сейчас, она никогда не выглядела.
And one felt that there were capacities for enjoyment about her which might yet come out.	Казалось, что Джули еще не утратила дара наслаждаться жизнью и наступит время, когда она сумеет доказать это.
She owned three canaries, the cat Tommy, and half a parrot-in common with her sister Hester;-and these poor creatures (kept carefully out of Timothy's way-he was nervous about animals), unlike human beings, recognising that she could not help being blighted, attached themselves to her passionately.	У нее были три канарейки, кот Томми и половина попугая — второй половиной владела ее сестра Эстер; и эти существа (которых всячески старались убрать с глаз Тимоти — он не переносил животных), в противоположность людям, признавали за своей хозяйкой право на хандру и были страстно привязаны к ней.
She was sombrely magnificent this evening in black bombazine, with a mauve front cut in a shy triangle, and crowned with a black velvet ribbon round the base of her thin throat; black and mauve for evening wear was esteemed very chaste by nearly every Forsyte.	В этот вечер она выглядела торжественно и пышно в черном бомбазиновом платье со скромной треугольной вставкой сиреневого цвета и бархаткой, повязанной вокруг тощей шеи; черное и сиреневое считалось чуть ли не у всех Форсайтов самыми строгими тонами для вечерних туалетов.
Pouting at Swithin, she said:	Надув губы, она сказала Суизину:
"Ann has been asking for you.	— Энн про тебя спрашивала.
You haven't been near us for an age!"	Ты не был у нас целую вечность!
Swithin put his thumbs within the armholes of his waistcoat, and replied:	Суизин засунул большие пальцы за проймы жилета и ответил:

"Ann's getting very shaky; she ought to have a doctor!"	— Энн сильно сдала за последнее время; ей надо посоветоваться с врачами!
"Mr. and Mrs. Nicholas Forsyte!"	— Мистер и миссис Николас Форсайт!
Nicholas Forsyte, cocking his rectangular eyebrows, wore a smile.	Николас Форсайт вошел, улыбаясь и высоко подняв свои прямые брови.
He had succeeded during the day in bringing to fruition a scheme for the employment of a tribe from Upper India in the gold-mines of Ceylon. A pet plan, carried at last in the teeth of great difficulties-he was justly pleased.	Днем ему посчастливилось провести план использования на Цейлонских золотых приисках одного племени из Верхней Индии — заветный план, который удалось наконец протащить, несмотря на все трудности, так что теперь он чувствовал вполне заслуженное удовлетворение.
It would double the output of his mines, and, as he had often forcibly argued, all experience tended to show that a man must die; and whether he died of a miserable old age in his own country, or prematurely of damp in the bottom of a foreign mine, was surely of little consequence, provided that by a change in his mode of life he benefited the British Empire.	Добыча на его приисках удвоится, а опыт показывает, как Николас постоянно твердил, что каждый человек должен умереть, и умрет ли он дряхлым стариком у себя на родине или молодым от сырости на дне рудника в чужой стране, это, конечно, не имеет большого значения, принимая во внимание тот факт, что перемена в его образе жизни пойдет на пользу Британской империи.
His ability was undoubted.	В способностях Николаса никто не сомневался.
Raising his broken nose towards his listener, he would add:	Поводя своим орлиным носом, он сообщал слушателям:
"For want of a few hundred of these fellows we haven't paid a dividend for years, and look at the price of the shares.	— Из-за недостатка двух-трех сотен таких вот людишек мы уже несколько лет не выплачиваем дивидендов, а вы посмотрите, во что ценятся наши акции.
I can't get ten shillings for them."	Я не в состоянии заработать на них и десяти шиллингов.
He had been at Yarmouth, too, and had come back feeling that he had added at least ten years to his own life.	Николас съездил недавно в Ярмут и, вернувшись оттуда, чувствовал, что к его жизни прибавится теперь по крайней мере десяток лет.
He grasped Swithin's hand, exclaiming in a jocular voice:	Он сжал Суизину руку, весело крикнув:
"Well, so here we are again!"	— Ну вот, мы снова пожаловали!
Mrs. Nicholas, an effete woman, smiled a smile of frightened jollity behind his back.	Миссис Николас, болезненного вида женщина, улыбнулась за его спиной не то испуганной, не то радостной улыбкой.
"Mr. and Mrs. James Forsyte!	— Мистер и миссис Джемс Форсайт!
Mr. and Mrs. Soames Forsyte!"	Мистер и миссис Сомс Форсайт!
Swithin drew his heels together, his deportment ever admirable.	Суизин щелкнул каблуками, его осанка была просто неподражаема.
"Well, James, well Emily!	— А, Джемс, Эмили!
How are you, Soames?	Как поживаешь. Сомс?
How do you do?"	Здравствуйте!
His hand enclosed Irene's, and his eyes swelled.	Он взял руку Ирэн и вытаращил глаза.

She was a pretty woman—a little too pale, but her figure, her eyes, her teeth!	Какая прелестная женщина — пожалуй, слишком бледна, но фигура, глаза, зубы!
Too good for that chap Soames!	Слишком хороша для этого Сомса!
The gods had given Irene dark brown eyes and golden hair, that strange combination, provocative of men's glances, which is said to be the mark of a weak character.	Боги дали Ирэн темно-карие глаза и золотые волосы — своеобразное сочетание оттенков, которое привлекает взоры мужчин и, как говорят, свидетельствует о слабости характера.
And the full, soft pallor of her neck and shoulders, above a gold-coloured frock, gave to her personality an alluring strangeness.	А ровная, мягкая белизна шеи и плеч, обрамленных золотистым платьем, придавала ей какую-то необычайную прелесть.
Soames stood behind, his eyes fastened on his wife's neck.	Сомс стоял позади жены, не сводя глаз с ее шеи.
The hands of Swithin's watch, which he still held open in his hand, had left eight behind; it was half an hour beyond his dinner-time-he had had no lunch-and a strange primeval impatience surged up within him.	Стрелки на часах, которые Суизин все еще держал в руке открытыми, миновали восемь; обычно он обедал на полчаса раньше, а сегодня и завтрака не было — какое-то странное, первобытное нетерпение поднималось в нем.
"It's not like Jolyon to be late!" he said to Irene, with uncontrollable vexation.	— Джолион запаздывает, это на него не похоже! — сказал он Ирэн, не сдержав досады.
"I suppose it'll be June keeping him!"	— Наверное, Джун там копается!
"People in love are always late," she answered.	— Влюбленные всегда опаздывают, — ответила она.
Swithin stared at her; a dusky orange dyed his cheeks.	Суизин уставился на Ирэн; на щеках у него проступил кирпичный румянец.
"They've no business to be.	— Напрасно.
Some fashionable nonsense!"	Это все новомодные штучки!
And behind this outburst the inarticulate violence of primitive generations seemed to mutter and grumble.	Казалось, что в этой вспышке невнятно кипит и бормочет ярость первобытных поколений.
"Tell me what you think of my new star, Uncle Swithin," said Irene softly.	— Как вам нравится моя новая звезда, дядя Суизин? — мягко проговорила Ирэн.
Among the lace in the bosom of her dress was shining a five-pointed star, made of eleven diamonds.	Среди кружев у нее на груди мерцала пятиконечная звезда из одиннадцати бриллиантов.
Swithin looked at the star.	Суизин посмотрел на звезду.
He had a pretty taste in stones; no question could have been more sympathetically devised to distract his attention.	Он хорошо разбирался в драгоценных камнях; никаким другим вопросом нельзя было так искусно отвлечь его внимание.
"Who gave you that?" he asked.	— Кто это вам подарил? — спросил он.
"Soames."	— Сомс.
There was no change in her face, but Swithin's pale eyes bulged as though he might suddenly have been afflicted with insight.	Выражение лица Ирэн осталось прежним, но белесые глаза Суизина выкатились, словно его внезапно осенило даром прозрения.
"I dare say you're dull at home," he said. "Any day you like to come and dine with me, I'll give you as good a bottle of wine as you'll get in London."	— Вам, наверное, скучно дома, — сказал он, — Я жду вас к обеду в любой день, угощу таким шампанским, лучше которого вы не сыщете в Лондоне.

"Miss June Forsyte-Mr. Jolyon Forsyte!…	— Мисс Джун Форсайт, мистер Джолион Форсайт!
Mr. Boswainey!…"	Мистер Босэнни!..
Swithin moved his arm, and said in a rumbling voice:	Суизин поднял руку и сказал раскатистым голосом:
"Dinner, now-dinner!"	— Ну, теперь обедать, обедать!
He took in Irene, on the ground that he had not entertained her since she was a bride.	Он подал руку Ирэн, заявив, что не сидел с ней рядом с тех пор, как она была невестой.
June was the portion of Bosinney, who was placed between Irene and his fiancee.	Джун повел Босини; его усадили между ней и Ирэн.
On the other side of June was James with Mrs. Nicholas, then old Jolyon with Mrs. James, Nicholas with Hatty Chessman, Soames with Mrs. Small, completing, the circle to Swithin again.	По другую сторону Джун сели Джемс и миссис Николас, дальше — старый Джолион с миссис Джемс. Николас и Хэтти Чесмен, Сомс и миссис Смолл, круг замыкал Суизин.
Family dinners of the Forsytes observe certain traditions.	Семейные обеды Форсайтов следуют определенным традициям.
There are, for instance, no hors d'oeuvre. The reason for this is unknown.	Так, например, на них не полагается подавать закуски Почему — неизвестно.
Theory among the younger members traces it to the disgraceful price of oysters; it is more probably due to a desire to come to the point, to a good practical sense deciding at once that hors d'oeuvre are but poor things.	Теория, существующая среди молодого поколения, объясняет эту традицию безбожной ценой на устрицы; но гораздо более вероятно, что запрет этот вызван желанием подойти сразу к сути дела и трезвостью взглядов, несовместимой с таким вздором, как закуски.
The Jameses alone, unable to withstand a custom almost universal in Park Lane, are now and then unfaithful.	Только семья Джемса не смогла противиться обычаю, установленному почти всюду на Парк-Лейн, и время от времени нарушала этот закон.
A silent, almost morose, inattention to each other succeeds to the subsidence into their seats, lasting till well into the first entree, but interspersed with remarks such as,	Безмолвное, чуть ли не угрюмое невнимание друг к другу начинает ощущаться вслед за тем, как все опускаются на свои места; оно длится до появления первого блюда, изредка прерываемое такого рода замечаниями:
"Tom's bad again; I can't tell what's the matter with him!"	"Том опять нездоров; не пойму, что с ним такое!"
"I suppose Ann doesn't come down in the mornings?"-"What's the name of your doctor, Fanny? Stubbs? He's a quack!"-"Winifred? She's got too many children. Four, isn't it? She's as thin as a lath!"-"What d'you give for this sherry, Swithin? Too dry for me!"	«Энн, вероятно, не выходит по утрам к завтраку?» — «Как фамилия твоего врача, Фэнни? Стабс? Он шарлатан!» — "Уинифрид? У нее слишком много детей. Четверо, кажется? Она худа как щепка!" — «Сколько ты платишь за херес, Суизин? По-моему, он слишком сухой».
With the second glass of champagne, a kind of hum makes itself heard, which, when divested of casual accessories and resolved into its primal element, is found to be James telling a story, and this goes on for a long time, encroaching sometimes even upon what must universally be recognised as the crowning point of a Forsyte feast-'the saddle of mutton.'	После второго бокала шампанского над столом поднимается жужжание, которое, если отмести от него случайные призвуки и восстановить его основную сущность, оказывается не чем иным, как голосом Джемса, рассказывающего какую-то историю. Жужжание долго не умолкает, а иногда даже захватывает ту часть обеда, которая должна быть единогласно признана самой торжественной минутой форсайтского пиршества и наступает с появлением «седла барашка».
No Forsyte has given a dinner without providing a saddle of mutton.	Ни один Форсайт не давал еще обеда без седла барашка.
There is something in its succulent solidity which makes it suitable to people 'of a certain position.'	В этом сочном, плотном блюде есть что-то такое, что делает его весьма подходящей едой для людей «с известным положением».
It is nourishing and tasty; the sort of thing a man remembers eating.	Оно питательно и вкусно; раз попробовав такое блюдо, его обычно не забывают.
It has a past and a future, like a deposit paid into a bank; and it is something that can be argued about.	У седла барашка есть прошлое и будущее, как у денежной суммы, положенной в банк; кроме того, о нем можно поспорить.
Each branch of the family tenaciously held to a particular locality-old Jolyon swearing by Dartmoor, James by Welsh, Swithin by Southdown, Nicholas maintaining that people might sneer, but there was nothing like New Zealand!	Каждая ветвь семьи восхваляла баранину только из одной определенной местности: старый Джолион превозносил Дартмур, Джемс — Уэлс, Суиэин Саусдаун, Николас утверждал, что люди могут говорить все что угодно, но лучше новозеландской ничего не найдешь.
As for Roger, the 'original' of the brothers, he had been obliged to invent a locality of his own, and with an ingenuity worthy of a man who had devised a new profession for his sons, he had discovered a shop where they sold German; on being remonstrated with, he had proved his point by producing a butcher's bill, which showed that he paid more than any of the others.	Что касается Роджера, самого большого «оригинала» среди братьев, то ему пришлось отыскать совсем особое место, и с изобретательностью, достойной человека, придумавшего новую профессию для своих сыновей, он раскопал лавку, где торговали бараниной, привезенной из Германии; в ответ на протестующие голоса Роджер вытащил счет и доказал, что он платит своему мяснику больше, чем все остальные.
It was on this occasion that old Jolyon, turning to June, had said in one of his bursts of philosophy:	По этому поводу старый Джолион, которому вдруг захотелось пофилософствовать, заметил, повернувшись к Джун:
"You may depend upon it, they're a cranky lot, the Forsytes-and you'll find it out, as you grow older!"	— Форсайты — большие чудаки, со временем ты сама в этом убедишься.
Timothy alone held apart, for though he ate saddle of mutton heartily, he was, he said, afraid of it.	Один Тимоти обычно не принимал участия в спорах; правда, он ел седло барашка с удовольствием, но, по его собственным словам, побаивался этого блюда.

To anyone interested psychologically in Forsytes, this great saddle-of-mutton trait is of prime importance; not only does it illustrate their tenacity, both collectively and as individuals, but it marks them as belonging in fibre and instincts to that great class which believes in nourishment and flavour, and yields to no sentimental craving for beauty.	Для тех, кто интересуется Форсайтами с" психологической точки зрения, седло барашка — факт первостепенной важности: он не только иллюстрирует цепкость всей семьи и каждого ее члена в отдельности, но и подчеркивает, что Форсайты всем своим существом, всеми инстинктами принадлежат к тому великому классу, который верует в питательную, вкусную пищу и чужд сентиментального стремления к красоте.
Younger members of the family indeed would have done without a joint altogether, preferring guinea-fowl, or lobster salad-something which appealed to the imagination, and had less nourishment-but these were females; or, if not, had been corrupted by their wives, or by mothers, who having been forced to eat saddle of mutton throughout their married lives, had passed a secret hostility towards it into the fibre of their sons.	Более молодые члены семьи прекрасно обошлись бы и без барашка, предпочитая ему цесарку или салат из омаров — вообще то, что действует на воображение и не имеет таких питательных свойств. Но это были женщины, а если не женщины, так те, кого испортили жены или матери, вынужденные есть седло барашка в продолжение всей своей замужней жизни и вселившие тайную ненависть к нему в плоть и кровь своих сыновей.
The great saddle-of-mutton controversy at an end, a Tewkesbury ham commenced, together with the least touch of West Indian-Swithin was so long over this course that he caused a block in the progress of the dinner.	Когда великий спор о седле барашка подошел к концу, приступили к тьюксберийской ветчине, приправленной «чуточкой» кабуля. Суизин так долго возился с этим блюдом, что задержал мирное течение обеда.
To devote himself to it with better heart, he paused in his conversation.	Для того чтобы всей душой отдаться ветчине, он даже прервал разговор.
From his seat by Mrs. Septimus Small Soames was watching.	Сомс внимательно разглядывал гостей со своего места рядом с миссис Септимус Смолл.
He had a reason of his own connected with a pet building scheme, for observing Bosinney.	У него были основания наблюдать за Босини, основания, связанные с давно взлелеянным планом одной постройки.
The architect might do for his purpose; he looked clever, as he sat leaning back in his chair, moodily making little ramparts with bread-crumbs.	Этот архитектор, пожалуй, годится для его целей. Глядя на Босини, который сидел, откинувшись на спинку стула, и задумчиво катал шарики из хлебного мякиша. Сомс решил, что он выглядит неглупым.
Soames noted his dress clothes to be well cut, but too small, as though made many years ago.	Сомс заметил, что костюм на Босини сидит хорошо, ко узок, как будто сшит много лет назад.
He saw him turn to Irene and say something and her face sparkle as he often saw it sparkle at other people-never at himself.	Сомс видел, как Босини повернулся к Ирэн и сказал ей что-то, а ее лицо засветилось, как оно часто светилось в разговорах с другими и никогда в разговоре с ним.
He tried to catch what they were saying, but Aunt Juley was speaking.	Он старался разобрать их слова, но ему помешала тетя Джули.
Hadn't that always seemed very extraordinary to Soames?	Разве это не кажется Сомсу удивительным?
Only last Sunday dear Mr. Scole, had been so witty in his sermon, so sarcastic,	В прошлое воскресенье мистер Скоулз — милейший человек! — прочел такую блестящую, такую язвительную проповедь.

"For what," he had said, "shall it profit a man if he gain his own soul, but lose all his property?"	"Ибо, — спросил он, — что обрящет человек, если он спасет душу свою, но потеряет свое состояние?
That, he had said, was the motto of the middle-class; now, what had he meant by that?	Вот, — сказал мистер Скоулз, — девиз нашего класса". Так что он хотел этим выразить?
Of course, it might be what middle-class people believed-she didn't know; what did Soames think?	Конечно, может быть, наш класс в это и верит — она не знает; что думает по этому поводу Сомс?
He answered abstractedly:	Он ответил рассеянно:
"How should I know?	— Откуда я знаю?
Scoles is a humbug, though, isn't he?"	Впрочем, этот Скоулз, кажется, шарлатан!
For Bosinney was looking round the table, as if pointing out the peculiarities of the guests, and Soames wondered what he was saying.	В это время Босини обвел глазами стол, как бы подмечая особенности каждого гостя, и Сомсу было интересно, что он говорит.
By her smile Irene was evidently agreeing with his remarks.	Судя по улыбке Ирэн, она соглашалась с его замечаниями.
She seemed always to agree with other people.	Она всегда соглашается с другими.
Her eyes were turned on himself; Soames dropped his glance at once.	Ее взгляд упал на Сомса; Сомс сразу же опустил глаза.
The smile had died off her lips.	Улыбка на ее губах исчезла.
A humbug?	— Шарлатан?
But what did Soames mean?	То есть как это?
If Mr. Scoles was a humbug, a clergyman-then anybody might be-it was frightful!	Если мистер Скоулз, духовное лицо, шарлатан, то что же тогда все остальные? Это ужасно!
"Well, and so they are!" said Soames.	— Да все шарлатаны! — сказал Сомс.
During Aunt Juley's momentary and horrified silence he caught some words of Irene's that sounded like:	Секунда испуганного молчания тети Джули дала ему возможность поймать слова Ирэн; он услышал что-то вроде:
' Abandon hope, all ye who enter here!'	«Оставь надежду всяк сюда входящий!»
But Swithin had finished his ham.	Но Суизин уже покончил со своей ветчиной.
"Where do you go for your mushrooms?" he was saying to Irene in a voice like a courtier's; "you ought to go to Smileybob's-he'll give 'em you fresh.	— Где вы берете грибы? — заговорил он с Ирэн тоном изысканного царедворца. — Пошлите к Снилибобу — у него всегда бывают свежие.
These little men, they won't take the trouble!"	А эта мелкота не желает возиться со свежим товаром!
Irene turned to answer him, and Soames saw Bosinney watching her and smiling to himself.	Ирэн повернулась к нему, и Сомс увидел, что Босини наблюдает за ней с затаенной улыбкой.
A curious smile the fellow had.	Странная улыбка была у этого человека.
A half-simple arrangement, like a child who smiles when he is pleased.	Простая, как у ребенка, получившего удовольствие.
As for George's nickname-'The Buccaneer'-he did not think much of that.	Что касается прозвища, данного Джорджем, то ничего «пиратского» в нем не было.
And, seeing Bosinney turn to June, Soames smiled too, but sardonically-he did not like June, who was not looking too pleased.	И глядя, как Босини повернулся к Джун, Сомс тоже улыбнулся, но насмешливо: он недолюбливал Джун, а вид у нее сейчас был не совсем довольный.
This was not surprising, for she had just held the following conversation with James:	И ничего удивительного; Джун только что имела следующий разговор с Джемсом:
"I stayed on the river on my way home, Uncle James, and saw a beautiful site for a house."	— Дядя Джемс, на обратном пути я видела у реки замечательное место для дома.
James, a slow and thorough eater, stopped the process of mastication.	Джемс, который имел привычку есть медленно и основательно, прекратил процесс жевания.
"Eh?" he said.	— Что? — сказал он.
"Now, where was that?"	— А где это?
"Close to Pangbourne."	— У самого Пэнгборна.
James placed a piece of ham in his mouth, and June waited.	Джемс отправил в рот кусок ветчины, Джун ждала.
"I suppose you wouldn't know whether the land about there was freehold?" he asked at last.	— Ты, наверное, не имеешь понятия о том, продаются эти участки в пожизненную собственность или нет? — спросил он наконец.
"You wouldn't know anything about the price of land about there?"	— Ты не поинтересовалась узнать, какие там цены на землю?
"Yes," said June; "I made inquiries."	— Нет, поинтересовалась, — сказала Джун, — я навела справки.
Her little resolute face under its copper crown was suspiciously eager and aglow.	— Ее решительное личико подозрительно пылало и светилось нетерпением под копной медно-рыжих волос.
James regarded her with the air of an inquisitor.	Джемс оглядел ее инквизиторским взглядом.
"What?	— Что?
You're not thinking of buying land!" he ejaculated, dropping his fork.	Неужели ты собираешься покупать землю? — воскликнул он, роняя вилку.
June was greatly encouraged by his interest.	Проявленный им интерес подбодрил Джун.
It had long been her pet plan that her uncles should benefit themselves and Bosinney by building country-houses.	Она уже давно носилась с планом, согласно которому ее дяди должны были облагодетельствовать себя и Босини постройкой загородных домов.
"Of course not," she said.	— Конечно нет — сказала она.
"I thought it would be such a splendid place for-you or-someone to build a country-house!"	— Я подумала, какое замечательное место! Вот бы где выстроить дом — вам или кому-нибудь еще!
James looked at her sideways, and placed a second piece of ham in his mouth….	Джемс покосился на нее и сунул в рот второй кусок ветчины.
"Land ought to be very dear about there," he said.	— Там, должно быть, очень дорогие участки, — сказал он.

What June had taken for personal interest was only the impersonal excitement of every Forsyte who hears of something eligible in danger of passing into other hands.	То, что Джун приняла за личную заинтересованность, было лишь привычным возбуждением, которое испытывает каждый Форсайт, опасаясь, как бы хорошие вещи не уплыли у него из рук.
But she refused to see the disappearance of her chance, and continued to press her point.	Но она не хотела признать свое поражение и продолжала настаивать:
"You ought to go into the country, Uncle James.	— Вам надо перебраться за город, дядя Джемс.
I wish I had a lot of money, I wouldn't live another day in London."	Будь у меня много денег, я бы и дня не осталась в Лондоне.
James was stirred to the depths of his long thin figure; he had no idea his niece held such downright views.	Джемс был взволнован до самых глубин своего длинного, тощего тела; он и не подозревал, что его племянница придерживается таких крайних взглядов:
"Why don't you go into the country?" repeated June; "it would do you a lot of good."	— Почему вы не переберетесь за город? — повторила Джун. — Это было бы вам очень полезно!
"Why?" began James in a fluster.	— Почему? — взволнованно начал Джемс.
"Buying land-what good d'you suppose I can do buying land, building houses?-I couldn't get four per cent. for my money!"	— Зачем мне покупать землю? Что это мне даст, если я стану покупать землю и строить дома? Я и четырех процентов не получу за свои деньги!
"What does that matter?	— Ну и что же?
You'd get fresh air."	Зато будете жить на свежем воздухе!
"Fresh air!" exclaimed James; "what should I do with fresh air,"	— Свежий воздух! — воскликнул Джемс. — На что мне свежий воздух?
"I should have thought anybody liked to have fresh air," said June scornfully.	— Я думала, что каждому приятно жить на свежем воздухе, — презрительно сказала Джун.
James wiped his napkin all over his mouth.	Джемс размашистым жестом вытер рот салфеткой.
"You don't know the value of money," he said, avoiding her eye.	— Ты не знаешь цены деньгам, — сказал он, избегая ее взгляда.
"No! and I hope I never shall!" and, biting her lip with inexpressible mortification, poor June was silent.	— Не знаю! И, надеюсь, никогда не буду знать! — и, закусив губы от невыразимого огорчения, бедная Джун замолчала.
Why were her own relations so rich, and Phil never knew where the money was coming from for to-morrow's tobacco.	Почему ее родственники такие богачи, а у Фила нет даже уверенности, будут у него завтра деньги на табак или нет?
Why couldn't they do something for him?	Неужели они ничего не могут для него сделать?
But they were so selfish.	Все такие эгоисты.
Why couldn't they build country-houses?	Почему они не хотят строить загородные дома?
She had all that naive dogmatism which is so pathetic, and sometimes achieves such great results.	Джун была полна того наивного догматизма, который так трогателен и иногда приводит к таким большим результатам.

Bosinney, to whom she turned in her discomfiture, was talking to Irene, and a chill fell on June's spirit.	Босини, к которому она повернулась после своего поражения, разговаривал с Ирэн, и Джун почувствовала холодок в сердце.
Her eyes grew steady with anger, like old Jolyon's when his will was crossed.	Гнев придал ее взгляду решительность; такой взгляд бывал у старого Джолиона, когда его воля встречала какие-нибудь препятствия на своем пути.
James, too, was much disturbed.	Джемсу тоже было не по себе.
He felt as though someone had threatened his right to invest his money at five per cent.	Ему казалось, что кто-то покушается на его право помещать деньги под пять процентов.
Jolyon had spoiled her.	Джолион избаловал ее.
None of his girls would have said such a thing.	Ни одна из его дочерей не позволила бы себе такой выходки.
James had always been exceedingly liberal to his children, and the consciousness of this made him feel it all the more deeply.	Джемс никогда ничего не жалел для своих детей, и это заставило его еще глубже почувствовать дерзость Джун.
He trifled moodily with his strawberries, then, deluging them with cream, he ate them quickly; they, at all events, should not escape him.	Он задумчиво поковырял ложкой клубнику, затем утопил ее в сливках и быстро съел: уж клубнику-то он во всяком случае не упустит.
No wonder he was upset.	Не было ничего удивительного в том, что Джемс так разволновался.
Engaged for fifty-four years (he had been admitted a solicitor on the earliest day sanctioned by the law) in arranging mortgages, preserving investments at a dead level of high and safe interest, conducting negotiations on the principle of securing the utmost possible out of other people compatible with safety to his clients and himself, in calculations as to the exact pecuniary possibilities of all the relations of life, he had come at last to think purely in terms of money.	Посвятив пятьдесят четыре года жизни (он получил звание поверенного сразу же, как только достиг возраста, установленного, законом) хлопотам по закладным, помещению капиталов своих доверителей под самые высокие и верные проценты, ведению дел по принципу извлечения наибольшей выгоды из других людей, но, разумеется, без всякого риска для своих клиентов и для себя, постанавливая под все жизненные отношения их точную денежную стоимость. Джемс кончил тем, что привык смотреть на мир исключительно с точки зрения денег.
Money was now his light, his medium for seeing, that without which he was really unable to see, really not cognisant of phenomena; and to have this thing,	Деньги стали для него светочем жизни, средством восприятия мира, чемто таким, без чего он не мог познавать действительность; и выслушать брошенную прямо в лицо фразу:
"I hope I shall never know the value of money!" said to his face, saddened and exasperated him.	«Надеюсь, я никогда не буду знать цену деньгам!» — ему было больно и досадно.
He knew it to be nonsense, or it would have frightened him.	Он знал, что все это глупости, иначе такие слова просто испугали бы его.
What was the world coming to!	Куда мы идем!
Suddenly recollecting the story of young Jolyon, however, he felt a little comforted, for what could you expect with a father like that!	Вспомнив, однако, историю с молодым Джолионом, Джемс почувствовал некоторое успокоение: чего можно ждать от дочери такого человека!

This turned his thoughts into a channel still less pleasant.	А затем мысли его пошли по другому, еще менее приятному руслу.
What was all this talk about Soames and Irene?	Что это за болтовня про Сомса и Ирэн?
As in all self-respecting families, an emporium had been established where family secrets were bartered, and family stock priced.	Как и у всякой уважающей себя семьи, у Форсайтов существовало нечто вроде торжища, где производился обмен семейными тайнами и котировались семейные акции.
It was known on Forsyte 'Change that Irene regretted her marriage.	На Форсайтской Бирже было известно, что Ирэн недовольна своим замужеством.
Her regret was disapproved of.	Ее недовольство осуждали.
She ought to have known her own mind; no dependable woman made these mistakes.	Она должна была знать, что делает; порядочным женщинам не полагается совершать такие ошибки.
James reflected sourly that they had a nice house (rather small) in an excellent position, no children, and no money troubles.	Джемс с раздражением думал, что у них хороший дом (правда, маленький) на прекрасной улице, детей нет, денежных затруднений тоже.
Soames was reserved about his affairs, but he must be getting a very warm man.	Сомс неохотно говорит о своих делах, но, по всей вероятности, он человек состоятельный.
He had a capital income from the business-for Soames, like his father, was a member of that well-known firm of solicitors, Forsyte, Bustard and Forsyte-and had always been very careful.	У него прекрасные доходы. Сомс, так же как и отец, работал в известной адвокатской конторе «Форсайт, Бастард и Форсайт» — он всегда очень осторожен в делах.
He had done quite unusually well with some mortgages he had taken up, too—a little timely foreclosure-most lucky hits!	Недавно проделал чрезвычайно удачную операцию по ипотекам: воспользовался просроченными платежами — на редкость удачно!
There was no reason why Irene should not be happy, yet they said she'd been asking for a separate room.	У Ирэн все основания быть счастливой, а говорят, что она требует отдельную комнату.
He knew where that ended.	Он-то знает, чем все это кончается.
It wasn't as if Soames drank.	Если бы еще Сомс пил!
James looked at his daughter-in-law.	Джемс посмотрел на свою невестку.
That unseen glance of his was cold and dubious.	Взгляд его, никем не замеченный, был холоден и недоверчив.
Appeal and fear were in it, and a sense of personal grievance.	В нем смешались укор и страх и чувство личной обиды.
Why should he be worried like this?	Почему это он должен волноваться?
It was very likely all nonsense; women were funny things!	Очень возможно, что все это глупости; женщины такой странный народ!
They exaggerated so, you didn't know what to believe; and then, nobody told him anything, he had to find out everything for himself.	Так преувеличивают, что не знаешь, когда им верить, когда нет, и, кроме того, ему никогда ничего не рассказывают, приходится самому до всего докапываться.
Again he looked furtively at Irene, and across from her to Soames.	И Джемс снова украдкой взглянул на Ирэн, а с нее перевел взгляд на Сомса.

The latter, listening to Aunt Juley, was looking up, under his brows in the direction of Bosinney.	Последний, разговаривая с тетей Джули, посматривал исподлобья в сторону Босини.
' He's fond of her, I know,' thought James.	"Сомс любит ее, я знаю, — подумал Джемс.
'Look at the way he's always giving her things.'	— Взять хотя бы то, что он постоянно делает ей подарки".
And the extraordinary unreasonableness of her disaffection struck him with increased force.	И чудовищная нелепость ее отношения к мужу поразила Джемса с удвоенной силой.
It was a pity, too, she was a taking little thing, and he, James, would be really quite fond of her if she'd only let him.	Как это грустно! Такая милая женщина! Он, Джемс, сам мог бы привязаться к ней, если б только она позволила.
She had taken up lately with June; that was doing her no good, that was certainly doing her no good.	За последнее время она подружилась с Джун: это нехорошо, это очень нехорошо.
She was getting to have opinions of her own.	У нее появляются собственные мнения.
He didn't know what she wanted with anything of the sort.	Он не может понять, зачем это ей понадобилось?
She'd a good home, and everything she could wish for.	У нее прекрасный дом, она ни в чем не встречает отказа.
He felt that her friends ought to be chosen for her.	Джемс пришел к убеждению, что кто-то должен позаботиться о выборе друзей для Ирэн.
To go on like this was dangerous.	Иначе дело может принять опасный оборот.
June, indeed, with her habit of championing the unfortunate, had dragged from Irene a confession, and, in return, had preached the necessity of facing the evil, by separation, if need be.	Джун с ее склонностью опекать несчастных действительно вырвала у Ирэн признание и в ответ на него провозгласила необходимость пойти на что угодно и, если понадобится, требовать развода.
But in the face of these exhortations, Irene had kept a brooding silence, as though she found terrible the thought of this struggle carried through in cold blood.	Но, слушая ее доводы, Ирэн задумчиво молчала, словно ей была страшна самая мысль о предстоящей хладнокровной, расчетливой борьбе.
He would never give her up, she had said to June.	Он ни за что не отпустит ее, сказала она Джун.
"Who cares?"	— Ну и что же из этого? — воскликнула Джун.
June cried; "let him do what he likes-you've only to stick to it!"	— Пусть делает все что угодно, вы только не сдавайтесь!
And she had not scrupled to say something of this sort at Timothy's; James, when he heard of it, had felt a natural indignation and horror.	— И она не постеснялась рассказать кое-что у Тимоти; услышав об этом, Джемс почувствовал совершенно естественное негодование и ужас.
What if Irene were to take it into her head to-he could hardly frame the thought-to leave Soames?	Что если Ирэн — даже страшно подумать! — действительно решит уйти от Сомса?
But he felt this thought so unbearable that he at once put it away; the shady visions it conjured up, the sound of family tongues buzzing in his ears, the horror of the conspicuous happening so close to him, to one of his own children!	Мысль эта была так невыносима, что Джемс сразу же отбросил ее; она вызывала в воображении смутные картины, в ушах у него уже стояло бормотание форсайтских языков. Джемса охватывал ужас перед тем, что гласность так близко коснется его жизни, жизни его сына!
Luckily, she had no money—a beggarly fifty pound a year!	Счастье, что у нее нет собственных средств — какие-то нищенские пятьдесят фунтов в год.

And he thought of the deceased Heron, who had had nothing to leave her, with contempt.	И он с пренебрежением вспомнил покойного Эрона, который ничего не оставил ей.
Brooding over his glass, his long legs twisted under the table, he quite omitted to rise when the ladies left the room.	Насупившись над бокалом вина, скрестив под столом свои длинные ноги. Джемс даже забыл встать, когда дамы покидали столовую.
He would have to speak to Soames-would have to put him on his guard; they could not go on like this, now that such a contingency had occurred to him.	Придется поговорить с Сомсом, придется предостеречь его; после всего, что случилось, так продолжаться не может.
And he noticed with sour disfavour that June had left her wine-glasses full of wine.	И он с раздражением заметил, что Джун не прикоснулась к вину.
'That little, thing's at the bottom of it all,' he mused;	"Все зло в этой девчонке, — размышлял он.
' Irene'd never have thought of it herself.'	— Ирэн сама никогда бы до этого не додумалась".
James was a man of imagination.	Джемс был человек с богатым воображением.
The voice of Swithin roused him from his reverie.	Его размышления прервал голос Суизина.
"I gave four hundred pounds for it," he was saying.	— Я заплатил за нее четыреста фунтов, — говорил он.
"Of course it's a regular work of art."	— Это настоящее произведение искусства.
"Four hundred!	— Четыреста фунтов!
H'm! that's a lot of money!" chimed in Nicholas.	Уйма денег! — отозвался Николас.
The object alluded to was an elaborate group of statuary in Italian marble, which, placed upon a lofty stand (also of marble), diffused an atmosphere of culture throughout the room.	Вещь, о которой шла речь, — замысловатая скульптурная группа итальянского мрамора, поставленная на высокий постамент (тоже из мрамора), — распространяла в комнате атмосферу утонченной культуры.
The subsidiary figures, of which there were six, female, nude, and of highly ornate workmanship, were all pointing towards the central figure, also nude, and female, who was pointing at herself; and all this gave the observer a very pleasant sense of her extreme value.	Затейливой работы нижние фигурки обнаженных женщин в количестве шести штук указывали на центральную, тоже обнаженную и тоже женскую, фигуру, которая в свою очередь указывала на себя; все в целом создавало у зрителя весьма приятную уверенность в исключительной ценности этой неизвестной особы.
Aunt Juley, nearly opposite, had had the greatest difficulty in not looking at it all the evening.	Тетя Джули, весь вечер сидевшая напротив нее, прилагала большие усилия, чтобы не смотреть в том направлении.
Old Jolyon spoke; it was he who had started the discussion.	Заговорил старый Джолион; он и начал весь спор.
"Four hundred fiddlesticks!	— Четыреста фунтов!
Don't tell me you gave four hundred for that?"	Ты заплатил за это четыреста фунтов?
Between the points of his collar Swithin's chin made the second painful oscillatory movement of the evening.	Тут Суизин во второй раз за вечер осторожно повел головой, ощущая при этом, как острые уголки воротничка впиваются ему в шею.
"Four-hundred-pounds, of English money; not a farthing less.	— Четыре сотни фунтов английскими деньгами, ни фартингом меньше.
I don't regret it.	И не раскаиваюсь.

It's not common English-it's genuine modern Italian!"	Это не наша работа, это современная итальянская скульптура!
Soames raised the corner of his lip in a smile, and looked across at Bosinney.	Сомс улыбнулся уголками губ и взглянул на Боснии.
The architect was grinning behind the fumes of his cigarette.	Архитектор усмехался, плавая в облаках папиросного дыма.
Now, indeed, he looked more like a buccaneer.	Вот теперь действительно в нем есть что-то пиратское.
"There's a lot of work about it," remarked James hastily, who was really moved by the size of the group.	— Сложная работа! — поторопился сказать Джемс, на которого размеры группы произвели большое впечатление.
"It'd sell well at Jobson's."	— Хорошо пошла бы у Джонсона.
"The poor foreign dey-vil that made it," went on Swithin, "asked me five hundred—I gave him four.	— Этот итальяшка, который ее сделал, — продолжал Суизин, — запросил с меня пятьсот фунтов — я дал четыреста.
It's worth eight.	А вещь стоит все восемьсот.
Looked half-starved, poor dey-vil!"	У бедняги был такой вид, будто он умирает с голоду!
"Ah!" chimed in Nicholas suddenly, "poor, seedy-lookin' chaps, these artists; it's a wonder to me how they live.	— А! — откликнулся вдруг Николас. — Все эти артисты такие жалкие, просто не понимаю, как они живут.
Now, there's young Flageoletti, that Fanny and the girls are always hav'in' in, to play the fiddle; if he makes a hundred a year it's as much as ever he does!"	Например, этот Флажолетти, которого Фэнни и девочки постоянно приглашают поиграть; дай бог, чтобы он зарабатывал сотню в год!
James shook his head.	Джемс покачал головой.
"Ah!" he said,	— Да-а! — сказал он.
"I don't know how they live!"	— Я понятия не имею, на что они живут!
Old Jolyon had risen, and, cigar in mouth, went to inspect the group at close quarters.	Старый Джолион встал и, не вынимая сигары изо рта, подошел к группе, чтобы как следует рассмотреть ее.
"Wouldn't have given two for it!" he pronounced at last.	— Двухсот бы не дал! — заявил он наконец.
Soames saw his father and Nicholas glance at each other anxiously; and, on the other side of Swithin, Bosinney, still shrouded in smoke.	Сомс посмотрел на отца и Николаса, испуганно переглянувшихся, и на сидевшего рядом с Суизиной Боснии, все еще окутанного дымом.
'I wonder what he thinks of it?' thought Soames, who knew well enough that this group was hopelessly vieux jeu; hopelessly of the last generation.	«Интересно бы узнать его мнение», — подумал Сомс, прекрасно знавший, что группа эта безнадежно vieux jeu [4], безнадежно устарела, по крайней мере на целое поколение.
There was no longer any sale at Jobson's for such works of art.	У Джобсона такие вещи уже давно не идут.
Swithin's answer came at last.	Наконец раздался ответ Суизина:
"You never knew anything about a statue.	— Ты ничего не смыслишь в скульптуре.

You've got your pictures, and that's all!"	Твое дело картины — и только!
Old Jolyon walked back to his seat, puffing his cigar. It was not likely that he was going to be drawn into an argument with an obstinate beggar like Swithin, pig-headed as a mule, who had never known a statue from a--straw hat.	Старый Джолион вернулся на место, попыхивая сигарой Он, конечно, не станет затевать спор с этим тупоголовым Суизином, упрямым как осел, не умеющим отличить статую от соломенной шляпы.
"Stucco!" was all he said.	— Гипс! — вот все, что он сказал.
It had long been physically impossible for Swithin to start; his fist came down on the table.	Долгое время Суизин просто не мог открыть рот; он стукнул кулаком по столу.
"Stucco!	— Гипс!
I should like to see anything you've got in your house half as good!"	Поищи-ка у себя в доме хоть что-нибудь подобное этой вещи!
And behind his speech seemed to sound again that rumbling violence of primitive generations.	И в его словах снова послышалась клокочущая ярость первобытных поколений.
It was James who saved the situation.	Спас положение Джемс.
"Now, what do you say, Mr. Bosinney?	— Ну, а вы что скажете, мистер Босини?
You're an architect; you ought to know all about statues and things!"	Вы архитектор, вам ведь полагается знать толк во всяких статуях и тому подобных вещах!
Every eye was turned upon Bosinney; all waited with a strange, suspicious look for his answer.	Взоры всех обратились на архитектора; все ждали ответа Боснии, настороженно и недоверчиво поглядывая на него.
And Soames, speaking for the first time, asked:	И Сомс, в первый раз вмешавшись в разговор, спросил:
"Yes, Bosinney, what do you say?"	— В самом деле, Босини, что вы скажете?
Bosinney replied coolly:	Босини спокойно ответил:
"The work is a remarkable one."	— Вещь замечательная.
His words were addressed to Swithin, his eyes smiled slyly at old Jolyon; only Soames remained unsatisfied.	Он обращался к Суизину, а глаза его хитро улыбались старому Джолиону; один Сомс остался неудовлетворенным.
"Remarkable for what?"	— Замечательная? Чем?
"For its naïveté"	— Своей наивностью.
The answer was followed by an impressive silence; Swithin alone was not sure whether a compliment was intended.	Наступило выразительное молчание; только один Суизин не был окончательно уверен в том, следует ли это понимать как комплимент или нет.