Борис Верхоустинский - Атаман (сборник)

— Здорово, Кривда!

— А я к тебе, Никон… Эт-та…

Кривда одноглаз, бороденка поганая, от волоса до волоса — целая верста. В правой руке палка, с левого бока оттопырилась холщовая сума, видно, много понакидали Кривде по деревням.

Кривда подходит к Никону, пожимает его руку и присаживается рядом с ним на приступок.

— Эт-та… Греешься?

— Греюсь. Вчерась посошок поломал, седни чинить выдумал.

— Эт-та… А я Павлуху видел.

— Экое счастье, подумаешь! — нахмуривается Никон. — Скажи ему, что я-де, капкан его нашел, а в капкане зайчик-русак, и все это у меня в келье, да Павлу-то больше ничего не видать; даром, что капкан им заложен. Так и скажи, мол, и впредь посему будет. А коли сюда сунется, живому не выйти!

— Эт-та! — качает вихрастою головой Кривда. — Како слово молвил: «живому не выйти!»

— Башку ему колуном размозжу заместо чурбана!

Кривда вздыхает и грустно смотрит серым глазом на Никона.

— Глянь ко-сь, он те горшок прислал да повелел кланяться.

Так вот чем набита сума! Кривда вытаскивает из нее новенький горшок, получше того, что купил вчера Никон, — с белыми цветочками на красных стеблях.

— Возьми. Эт-та… Пущай, говорит, не серчает: пьян был. Мне пяток яиц дал, чтобы спроведал да горшок снес. Бери!

Никон исподлобья взглядывает на Кривду.

— Не надо.

— Да бери, чего ломаешься.

— Не надо!

— Экой строптивый! Павлу то будет в попрек, зла Павлу хочешь, а еще во лесях спасаешься.

Никон прислоняет поломанный посох к келье и, не глядя на Кривду, выспрашивает:

— Что ж, Павел так и сказал: кланяйся?

— А то как же? Вестимо так: «Кланяйся и горшок отдай».

Никон втыкает нож в приступок и остро взглядывает на убогого.

— А где Павел был утресь?

— А я почем знаю?

— Во лесях был? За охотою?

— Должно, не был, — соображает Кривда, — ежели б ходил, чай, еще не вернулся бы, да и порохом бы пропах. Не, не был!

Никон, щурясь, отрывает глаза от убогого и долгое время молчит.

— Ну ладно! — вдруг решает он. — Давай… Коли увидишь Павлуху, скажи спасибо, славный горшечино, больно способно в нем варево варить.

Он берет от Кривды горшок и внимательно разглядывает его со всех сторон.

Кривда прощается, бредет он к посаду: там по четвергам купцы Малафеевы милостыню подают.

— Погодь! — задерживает его Никон. — В посад тебе не идти.

— Эт-то как не идти?

— А так, я не приказываю. Сколько дадут Малафеевы?

— Три копейки.

— Ну…

Никон идет в келью и выносит оттуда капкан, русака и медную деньгу.

— На… Кати назад. Отдай Павлухе, а медь за ходьбу.

Кривда улыбается.

— Эт-та! Чудной ты, Никон. Стоснулось мне по тебе, давненько не виделись. Тебе бы в деревню: торчишь тутотка, что гриб.

— Не пойду! Что там потерял — выдел продан, деньги на исходе, сродники косо глядят. Не пойду! Уж лучше на линию в сторожа.

Кривда запихивает русака в суму, кладет три копейки за щеку, а капкан на плечо.

— Прощай. Може, из деревни-то и в посад поспею. Хе-хе.

— Прощай. Заходи.

Кривда исчезает за елями, и снова Никон один. Тихий ветер пролетает по лесу, поскрипывают деревья.

К вечеру земля холодеет, стихают ручьи, крепнут снега.

К вечеру ветер, злясь на слабеющую силу, воет, как волк, напоровшийся на острый сук и острым суком выколовший себе жадный глаз.

Петух-Степка взлетает на свою жердочку и засыпает, а Никон, подбросив в печку дров, сидит у багряного пламени, багряный и сам.

И не верится ему, что есть потаенная тропа, ведущая к тихому раю. Кабы была, можно бы было ступить на нее и идти и прийти к золотым воротам.

Крепко не верится.

Темно-сизые сумерки жалят печалью.

Слушает Никон тоскливые стоны ветра и знает, на что сердится ветер — мало порыскал по зимним полям, мало повил, не успел разметать свою силу по всем сторонам, а уж силы и нет, идут тихие дни и ласковые ночи, настигла землю весна.

Вспоминает Никон, как раз проснулся он зимнею ночью, словно от толчка, поднял голову и посмотрел, а за оконцем сверкают две голубые искры. Стукнул кулаком по стене, и звериные очи скрылись, кто то был — волк или леший? Все равно, а только не будь стены, съели бы Никона темные звери, не спастись бы и молитвою. Да и нельзя зверя винить, и ему жить хочется. Может, и он по-своему молится, выходя на добычу.

Никон зажигает лампу, вытаскивает из портов кошель и высыпает на ладонь все свое богатство, доставшееся ему после продажи выдела.

Сияют светлые рубли, двугривенники и пятиалтынные. Осталось их уже совсем немного, шесть целковых с полтиною. Весну и лето еще можно прожить, а потом…

Ветер поет, как орган в посадском трактире. Частенько захаживал туда Никон до ухода в леса. Стоит орган, трубастый, пузастый, и бьет по барабану двумя колотушками. А кругом разливанное море, кружит и радует хмель. И все как в тумане, по жилам течет распаленная кровь. Подходит к Никону гулящая девушка, а глаза у нее строгие и ручки как у цыганки, маленькие, а губки, что алые цветики. Обнимает он ее, дышит знойно.

Никон поспешно складывает деньги в кошель и засовывает его обратно за голенище.

А ветер уже пляшет и гогочет, как черт.

Точно порывом ветра, дверь распахивается. Никон сжимает кулаки и нахмуривается.

Стоит на пороге Павлуха, с винтовкою за спиной, с ягдташем.

Пьяные глаза смотрят в упор на Никона и слезятся от ветра.

— Обогреться пустишь?

Никон кивает головой на доски ложа.

— Садись.

Молчат. Павлуха свертывает дрожащими пальцами цигарку и закуривает.

— А я на лису! — заговаривает Павел. — Выследил. Убью беспременно.

— Убей! — тихо отвечает ему Никон.

И опять молчат. И смотрят друг на друга в упор.

— Ишь, ты… ветер бесится. По ночам-то, чай, скучно?

— Скучно, — вздыхает Никон, — тошнехонько!

Павел вынимает из ягдташа бутыль с водкою.

— Чарка есть?

Никон подает ему с полки синюю широкую чашку. Павел вышибает пробку и деловито нацеживает в чашку светлую, остро пахнущую водку.

— На, испей!

Никон берет от него чашку и медленными глотками осушает. И когда возвращает пустую чашку Павлу, уже стелются по келье туманы, заволакивая все. Только красный гребень Степки качается, как язык пожара, да мерцают глаза Павла.

— А теперича я!

Павлуха наливает и себе.

Так они выпивают еще по чашке и еще. Пустую бутылку Павлуха кладет в ягдташ.

Никону безудержно весело.

— Хо! хо! хо! хо! — заливается он. — А я плясать буду. Играй, орган! — он топает ногой по полу, свирепо взглядывая на собутыльника.

Павлуха запевает гнусавым голосом.

— Ой, жги! жги! жги! жги! говори! — кричит Никон и, неистово гремя сапогами, пускается в пляс.