Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

— Господи! Помилуй папу, маму и всех православных христиан! — молится мальчик, стоя на коленях перед кроткою Богородицей, робко выглядывающей из позолоченного кивота.

— Мамочка! а за собак можно? — вдруг озабоченно спрашивает он.

Отец улыбается, а мать нервничает:

— Ты всегда, Виктор, с шалостями! Я тебя в угол поставлю, подожди.

Но маленький человек упорен, тихо-тихо лепечет он детскими устами:

— Милый Боженька, помилуй и бедного Матроса!

Молитва кончена.

Уходят в столовую пить утренний кофе.

Комнаты растянулись в одну линию: чашку кофе до дна, иконке — поклон, и скорее к осмотру их.

Здравствуй, зеркало, висящее в промежутке окон гостиной! Все комнаты, все предметы отразились в тебе убегающей вдаль перспективой.

Угловато-унылые кресла — под орех, сиденья плюшевые…

Мрачный стол покрыт кружевною красною скатертью! Его давят, ему надоели чугунные пепельницы и кожаные альбомы с бронзовыми застежками.

Дряхлый рояль на слабеньких ножках хил и жалок. Старик! Твои клавиши пожелтели, а разбитая грудь дребезжит-кашляет. Круглые часы смотрят на тебя со стены с состраданием.

Лишь блестящие олеографии в позолоченных багетах весело смеются, цепляясь белыми снурками за медные гвоздики в коричневых обоях. Замки, лебеди, горы, мельницы и охотник, попадающий другому охотнику в ляжку.

А там, дальше, позади, виднеются — столовая с желтым буфетом и кабинет Черного Мужчины. В кабинете молчаливое кресло, крытое черною кожей, подсвечники из бронзы на зеленом письменном столе и хвастливая чернильница с мраморной подставкой.

Спальня же рядом с детской; в ней две никелированные кровати с блестящими шариками на спинках и мраморный умывальник.

Но комнаты не прельщают детского сердца. Вприскочку обойдены, мельком осмотрены. В памяти остаются только мелкие, казалось бы, не имеющие самостоятельного значения предметы — колесики у рояля, но не сам рояль, палочка сургуча в кабинете, но не кабинет.

В сенях — просторных, светлых и бревенчатых, маленького человека поражают лишь цветные стекла в окнах. Тут много хороших вещей — банки с вареньем, кадки с моченою брусникой, мешочки с сушеными яблоками и бутылки с клюквенным квасом: Черный Мужчина — домовитый хозяин, мальчик же лакомка; но внимание его приковано к разноцветным стеклам, через которые выпавший снег кажется то синим, то красным, то зеленым, то темно-коричневым. Нос посинел — в сенях холодно, а щечки порозовели — от волнения. Снег белый, а кажется красным, как зарево… Не страшно ли? Значит, солнце бывает зеленым? Значит, водятся голубые лошади, а люди, бродящие здесь и там, — кто знает, — не меняют ли по временам свою окраску?

Маленький человек садится на край кадки с моченою брусникой и растерянно озирается по сторонам. На его глазах повисают две светлые слезинки — тоскливо, скучно, хочется заплакать.

Случайно рука с розоватыми, коротко остриженными ногтями поднимает деревянный кружок, положенный на моченую бруснику, и глубоко погружается в нее, нащупывая что-то круглое, мягкое, и, вероятно, съедобное.

Яблоко! Моченое яблоко! Надо попробовать: пропажу так хорошо запрятанного плода нескоро заметят.

Раз! — Ого, мягкое…

Два! — И сладкое к тому же…

Три! — Но какая досада: от яблока осталась лишь жесткая сердцевина… Ну что же, придется ее обсосать, а остатки положить в карман для сохранения тайны.

Опять во рту пусто, а душе чего-то недостает.

Будь, что будет…

И снова:

Раз! — Такое же мягкое…

Два! — Слаще первого…

Три…

Рука с розовыми ноготками вновь погружается в кадку, осторожно нащупывая в прохладной и клейковатой влаге третье яблоко.

Ну-ка, ну-ка, вылезай на Божий свет. Да какое же миленькое!

Чавк! чавк! — зубы неутомимы: лень создана не для них.

И вдруг — угрызения совести: брать потихоньку нехорошо, тяжкий грех.

Но дело сделано, остается махнуть рукой.

В душе горькое отчаяние: всего, всего он перепробует — и яблок, и брусники, и малинового варенья!..

Преступный замысел приводится в исполнение: банка с малиновым вареньем развязана, а указательный палец ныряет в тягучую массу, вылавливая самые крупные, самые сладкие ягодки.

За малиновым развязывается красносмородиновое, за красносмородиновым баночка с поленикой, а за поленикой морошка и яблочный сироп.

Сладко, ох, как сладко, — но для души жгучий яд! Разрывается сердце от горести.

Однако, колесо, пущенное с горы, катится: маленький человек уже сидит на мешке с картофелем, печально прижимая к груди узкогорлую бутыль с клюквенным квасом и раздумывая, как откупорить неизведанный напиток.

Тужится, кряхтит, вытаскивая глубоко всаженную пробку, но ничего не выходит. Вдруг, треск, гулкое хлопанье, в потолок — жестокий удар, а в лицо — вспененные брызги; откупорившаяся бутыль выпадает из рук трепещущего мальчика и катится по белым половицам некрашеного пола.

Все погибло: — у этих бутылок гневные сердца; как бы не вздумали они заговорить все разом и уничтожить пробками грешника, берущего потихоньку запретное!

…Разверзается желтая пасть — дверь, обитая желтой клеенкой, — показывается лицо Черного Мужчины:

— Ты что тут делаешь, разбойник?.. А… бутылка…

И радуется своей силе:

— Василида!

Еще громче:

— Ва-си-лидушка!.. Принеси-ка веник.

Холоден, замкнут и торжествующ.

…Берет маленького человека за ухо, тащит через комнаты в жарко натопленную кухню. Мальчик плачет и упирается.

В кухне красная, коротконогая тетушка скоблит чешую с большой рыбы, лежащей на белом столе. Дрова под плитой весело потрескивают, а кот-Васька мяучит и, став на дыбы, точит коготки о ножку стула.

Но мальчик видит лишь белесый пузырь, валяющийся посредине кухни. Гадкий, скверный… Не наступить бы!

И, плача, силится высвободить ухо:

— Ой-о-ой!.. злюка…

В глазах отца перебегают еле заметные искорки.

— Василидушка! Веник дай. Ну-ка!

Красная тетушка подает отцу ссохшийся веник, листья которого шуршат и осыпаются. Корявое лицо бабы передернуто гримасой ужаса: с какою бы радостью она заменила своим деревенским телом слабенькое тельце ребенка!

— Я тебя, баловник! Спусти штаны, живо!..

Отец отпускает розовое ухо сына и выдергивает из веника длинные, хлесткие лозины.

Василидушка всхлипывает, утирая слезы концами синего головного платка, который делает ее похожей на ветхую покосившуюся избу с соломенной кровлей, потемневшей от осеннего дождика.

— Спусти штаны, тебе говорят. Н-ну!

Маленький человек повинуется и рыдает по смутному предчувствию, у бабушки его не секли. Что хочет делать с ним Синяя Борода? Какие пытки готовятся?.. И зачем понадобилось обнажать дрожащее тельце?