Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

Отец сжимает шею мальчика коленами: сукно брюк шершаво, кожица нежна, а белокурая, рыдающая головка бледнее снега.

Три прута — голый, с сухим листком на верхушке, а один с маленьким сучочком на боку, — взвились и пребольно ужалили.

— Папочка!.. миленький, не буду больше, не буду… О-о-ой!

Но три прута — опять и опять: неслыханная мука и унижение.

…И уже нет слов — одни вопли, режущие сердце красной Василидушки.

Белое тельце вздрагивает, а ноги колотят стоптанными носками башмаков по полу, — так легче.

Крики усиливаются.

Краснолицая Василидушка ожесточенно бросает на стол нож, которым чистила рыбу, и брякается на пол:

— Баринушка, миленький! Не лютуй, сердца в тебе нет, небось, дитятко родное…

Ловит неуклюжими пальцами сапоги Черного Мужчины, чтобы поцеловать.

Из-под русской печки вылезает с глухим рычанием рыжая собака.

Но истязание уже кончено — три прута брошены в помойное ведро.

Поруганное тело ноет.

— И шалить буду, и потихоньку брать буду и всегда говорить неправду… — думает мальчик, теряя сознание.

Воцаряется тишина.

— Степан!.. Что это значит?.. Очнись, очнись, Витенька! — на мгновение разбивает тишину голос матери.

Слышен плач…

Вероятно, ее пальцы теперь сделались еще длиннее.

— Никогда не буду брать потихоньку, — думает мальчик: — пришла настоящая мамочка.

И опять теряет сознание.

Маленького человека переносят в детскую, на кровать.

Открывается царство неизмеримого.

Руки, маленькие детские руки, то вытягиваются далеко-далеко, до пределов отдаленнейших звезд, то втягиваются обратно, вглубь воспаленного тела. Белокурая же головка то вроде горы, палимой знойными лучами, то меньше незаметной песчинки.

Изнывает душа — тяжело бесконечно растянутыми пальцами ловить черную, неподвижную точку, но еще мучительнее двумя паутинками цепляться за каменные глыбы, тщетно стараясь сорвать их с места и закинуть далеко-далеко, в высокое, жаркое небо.

Подушка набита красными углями, а глаза — две железные гири…

— Оставь!.. Оставь меня… Больно, ой!

Рыжий пес вылезает из-под печки и рычит:

— От-то, вражий сын… А как кличут?

— Витею.

— Я тебя, люблю, Витенька, и не кусаюсь.

Откуда ни возьмись, зеленый охотник… Штаны красны, посапывает сизым носом, а на зеленой шляпе колеблется лебяжье перо. На стул усаживается и усы покручивает, вытянув ноги со звонкими шпорами:

— А стащи-ка, хозяин, сапоги мои длинные.

Кряхтит хозяин гостиницы, пот с широкого лба так и катится; фартуком, бедняка, утирается и от натуги багровеет. Вдруг — трах! — хозяин падает на пол, а нога в сапоге со шпорою осталась в его руке.

— Оторвал, шельмец, ну, тебе и расплачиваться!

— Ха! ха! ха!

— Хо! хо! хо!

— Хи! хи! хи!

Загоготали, застонали, захихикали. Рюбецаль-волшебник подпрыгивает на одной ноге, а его слуги, в красные платья одетые, заливаются сатанинским хохотом:

— Ха! ха! ха!

— Хо! хо! хо!

— Хи! хи! хи!

В комнату врываются узкогорлые бутыли с клюквенным квасом, пляшут, позванивают и кланяются вещему Рюбецалю:

— Не ешь моченых яблок, не ешь: папа розгами высечет. Не ешь!

Внезапно наступает тишина.

Маленький человек открывает глаза и видит над собою кроткую женщину с нежными чертами лица; среди русой косы — золотая звезда, а ресницы длинны и печальны.

— Это ты?

— Это я.

Уже ночь, уже ползают тени; где-то рядом — неровное дыхание матери. Зеленая лампадка освещает позолоченный кивот, в середине которого пусто, нет потемневшей иконки.

— Расскажи, Богородица, про белого козлика.

— Жил-был козлик у бабушки старой…

И целует:

— Не плачь, не плачь, моя крошка: волки серые не съели белого козлика… Он в серебряном домике, он увидит, увидит старую бабушку.

И медленно тает, как туман. В золоченом кивоте потемневшая иконка, вернувшаяся Богородица.

Синие глазки смыкаются. Нет дней, нет ночей, нет земли — одно небо. По синему небу, в волнах воздушного океана, реет смелая, быстрая ласточка… Ныряет, взлетает и устремляется к золотому, ликующему солнцу. И эта ласточка — он, маленький человек, претворенный в беспечную птицу.

Вверх, вниз! Как упоительно; как светлы просторы небесные!

Вдруг — треск, шум, грохот… Все завертелось в неистовом хороводе.

Щеки мальчика опаляет ледяное дыхание.

Глаза открываются…

Стоит древняя-древняя…

С железными когтями…

Рогатая…

В руке мутносветный фонарь.

Молчит.

— Холерища! — шепчет трепещущий мальчик; а она, древняя, наклоняется. Шарит костлявою ладонью по лицу маленького человека, отгибает край ватного одеяла, сжимает беленькое горло — душно, душно!

Но твердо и молчаливо подходит широкоплечий, загорелый матрос к древней великанше, и начинается жестокая борьба. Трещат кости, но стонов нет, и нет сожаления. Вот сплелись в темный, бесформенный клубок, вот покатились по полу детской, терзая и грызя друг друга острыми зубами. И вот пролилась капля, только капля темной крови, тягучей, как смола, и все разом наполнилось зеленоватыми огоньками… Кто-то вскрикнул протяжно и жалобно, где-то рядом бешено залаял пес.

Все затихло…

Зеленоватые огоньки потухли…

Рыжая голова пса заглядывает в кроватку, а широкий, добродушный язык ласково лижет личико маленького человека.

Тени слабеют; на дворе же, в сарае, важно и торжественно горланит петух, славословя и небо, и землю и пшеничные зернышки.

Мальчик тревожно засыпает.

Со стула поспешно поднимается мать и терзается:

— Не проспала ли?.. Боже мой!

Затем прикладывает холодную ладонь к голове сына:

— Жарок спал слегка… Градусов 38.

Рыжий пес лежит в углу за комодом и похрапывает.

Дни и ночи сменяются.

…Алые губы запеклись, а руки — две белые палочки.

Пахнет лекарствами: у кровати, на стуле, бутылки и банки с длинными топорщащимися рецептами у горлышек.

На лбу — резиновый пузырь со льдом.

Приходит доктор и уходит, а мать с отцом перебраниваются.

— Убийца! — говорит мать.

— Ну, ладно… потише, пожалуйста.

Отец смущенно наклоняется над кроваткой, грустно вглядываясь в бледное личико.

В доме торжественно и печально.

Быть может, по ночам в подполье вылезают из темных нор красные карлики с кирками и фонарями. Быть может, прикладывают пальчики к губам и шепчут:

— Молчите!

Гулкое эхо подполья громко им вторит:

— Молчите же!

Красные карлики прислушиваются к крадущимся шагам бодрствующих в доме людей и опять тревожно шепчут:

— Молчите!

Гулкое эхо опять им вторит:

— Молчите же!

Дни и ночи сменяются.

— Мальчик бредит цветами, черными, как ночь, и колючими, как шпоры волшебника-Рюбецаля, — мать же сидит у кроватки, ее длинные косы распущены, а руки с голубыми жилками бледны.