Эрнст Гофман - Сестра Моника

— Ну-ка, Фредегунда, — спросила ее Шоделюзе, — что это такое? Я считала, вы многое можете преодолеть.

— Ах, — простонала та, — qui у etait vainquer! [90] qui у etait vainquer (фр.) — который вышел победителем.

— Дайте-ка посмотреть, вообще же, я потерплю подобное лишь единожды. — Тут она забрала губку у Фредегунды и отдала ее Клодине, чтобы та продолжала меня обтирать, а сама положила Фредегунду на пол, обнажила ее и раздвинула ей бедра. О, небо, что я увидела! Прекраснейший факел Амура и Гименея [91] Амур и Гименей — в античной мифологии -божество любви и божество брака, дети Афродиты. , словно появившаяся на свет из пены богиня, устремлялся вверх. — Вы отвечали мне насмешкой, когда я в последний раз указала вам на то, что вы слишком многое себе позволяете, — сказала Шоделюзе. — Человек всегда хочет быть больше, чем сама природа, но он не в состоянии ни постигнуть ее тайн, ни понять ее упорства... это плохо, и ваша самонадеянность заслуживает наказания... и ничего кроме. Сюда, — и, не произнеся больше ни слова, Шоделюзе взяла розги, только что полосовавшие меня, и положила Фредегунду на бок, повернув его скипетром ко мне, оголила его прекрасный круглый зад и принялась хлестать по нему с такой яростью, что Фредегунда корчилась на полу, словно дьявол под ударами архангела Михаила, иного сравнения и не придумать.

Клодина промокнула меня полотенцем и опустила мои одежды.

Моя мать находилась без чувств между маэстро Пьяно и окном; Розалия очнулась и начала двигаться; Клодина подошла к ней и предупредила об опасности ее положения, а тетка во время экзекуции ходила туда-сюда по комнате, одну за другой засовывала себе в нос понюшки табака и восклицала:

— Ай! Ай! Мадам Шоделюзе, вот это сильно! Вот это строго! Это по-настоящему. Ай! Ай! Ай! Ай!

Фредегунда в конце с силой вырвался из-под строгих руте филантропистской Тисифоны [92] Тисифона — самая ужасная из фурий. , залез рукой ей под юбку и, водя там пальцами, сумел довести чувствительные части тела воспитательницы до такого состояния, что та выронила розги, облокотилась на своего ученика и с криками «Vite! Mon enfant! На! Petit heros! Vi... te... ah! je me...con...fonds!» [93] Vite топ enfant!... (фр.) — Быстро! Мое дитя! Мой маленький герой! Быстро! Я поражена! - подергивая чреслами, получила наисладчайшее наслаждение.

Внезапно наступила тишина. Клодина устремилась к Шоделюзе, опиравшейся на Фредегунду, подняла ей юбки и полотенцем осушила залитые наводнением места.

Я могу вам сказать, сестры, что живота, красивее, чем у Шоделюзе, я никогда больше не видела, и даже у нашей сестры Анунчиаты живот не такой красивый.

Теперь, однако, ни у кого больше не было сил, и никто не знал, что же он наделал. Все мы стояли друг подле друга с благопристойно опущенными платьями. Клодина любезно привела в порядок и мою мать; мать же, взяв меня за руку, подвела к мадам Шоделюзе и представила ей и всему обществу.

Меня спросили, что я знаю; я рассказала все, что помнила, всем это понравилось, и в знак признания любви и дружбы я получила по поцелую от каждой из воспитанниц. Особенно страстным был поцелуй Фредегунды; мне, конечно, не нужно вам говорить о том, что меня целовал юноша. Я покраснела до ушей, но никто, казалось, не хотел этого замечать; мадам Шоделюзе сказала Пьяно по-голландски: Kinderen die minnen hebben geen zinnen [94] Kinderen die minnen hebben geen zinnen (нид.) — Дети в любви не болтают ерунды. , а затем обратилась к единственной ученице, не участвовавшей ни в одной из немедленно всеми забытых сцен:

— Евлалия, отведите Амалию в свою комнату, она будет спать вместе с вами; до этого вы жили одна, но отныне этому пришел конец; люди созданы для общения, даже если круг общения ограничен... идите, а потом покажите Амалии наш сад, да не забудьте поговорить с Георгом и исправить то, что вчера по своей бездумной непредусмотрительности вы натворили.

Евлалия поцеловала мадам Шоделюзе руку, я сделала то же самое, с поцелуями и слезами попрощалась я с матерью и теткой и пошла вслед за Евлалией.

Окна нашей комнаты выходили в сад, Евлалия их распахнула, была середина июля; заметив садовника, она окликнула его и сказала мне следовать за ней.

— Георг! — начала она, когда мы к нему приблизились, — вчера я разбила тот красивый фарфоровый горшок, я сожалею; я бы возместила его стоимость, но ты ведь знаешь, мадам Шоделюзе этого не позволит, она хочет, чтобы я была наказана за свою непредусмотрительность.

Георг усмехнулся и сказал, что если мадам так хочет и коли фройляйн того желает, но он и так доволен, и поглядите-ка, вон там идут мадам и вся компания.

— Что это у тебя в руках? — спросила Евлалия.

— Ах, это брусок садовой лестницы, она сломалась у меня под ногами, когда я почти забрался наверх, и я сильно ударился лицом.

— Вот чем он меня накажет. Георг, поторопись! — Евлалия быстро оголила свой зад и улеглась на пьедестал, на котором, до того, как его сбросили, стоял Юпитер [95] До того, как его сбросили, стоял Юпитер — в XVII в. в Германии статуи античных богов в парках сбрасывали с постаментов из-за их принадлежности языческим культам; в XVIII в. — ввиду их безнравственности. .

— Нет, милостивая фройляйн! Этого я не могу сделать, мне жалко вашей прекрасной кожи; может, вы прикроетесь хотя бы нижней рубашкой, тогда я соглашусь отсчитать вам дюжину ударов.

— Мальхен! — крикнула Евлалия. — Прикрой меня, как того хочет Георг, да натяни мое исподнее покрепче, чтоб ни один из ударов не был потерян [96] Dignamque severa virginitate vocant — ! ! Ovid. [«Почитая достойной девственной так поступать», Овидий, «Метаморфозы», ч. 3]. .

Я так и сделала, Георг бил Евлалию настолько сильно, что ее нежные ягодицы звенели, а сама она громко кричала.

В это время мимо нас, даже и не догадываясь о том, что происходило у них под носами, прошла, скрывшись из виду, едва отзвучало громкое эхо последнего удара, Шоделюзе и вся ее компания.

Потом я взяла Евлалию под руку, и мы побрели дальше...

Тут Монику позвали; вернувшись через полчаса в кружок любопытных сестер, она продолжила свой рассказ:

За два года моего пребывания в интернате со мной больше не случилось ничего такого, что можно было бы сравнить с произошедшим в день моего поступления.

Лишь два раза в год нам разрешалось — мы должны были — постигать наше природное естество, на Крещение Господне и в Страстную пятницу. А если между этими праздниками кто-то случайно выказывал свою натуру — например, терял в грудях заколку от шейной косынки, и мы эту косынку с него стягивали и смотрели на обнаженную грудь, или если кто-нибудь натягивал чулки, и из-под приподнятой юбки выглядывали голые коленки, или даже складка исподнего: то тут же раздавалось: «Что это такое, Мальхен, Розалия, Евлалия и т.д. — нельзя ли делать это пристойно?» На что следовал ответ: «Mon Dieu!.. la nature meme ne le fera plus modeste!» [97] Mon Dieu! la nature тёте ne le fera plus modeste (фр.) — Мой Бог! Скромнее и быть не может. А после этого мы кричали хором: «Этого нельзя делать! нельзя делать! нельзя делать! нельзя делать!» и кричали так долго, пока хватало сил; особенно диким этот крик был, если нам задавался каверзный вопрос: «Ай! почему бы и нет?» Тогда мы уже совсем расходились и вопили, не слыша друг друга, пока все это не переходило в громкий смех.