Эрнст Гофман - Сестра Моника

— Здесь... моя дочь желала бы чему-нибудь выучиться, но сначала она хотела бы познать боль, властвующую, во что моя дочь не может поверить, над нашим телом даже больше, чем меховые рукавицы над морозом.

Мадам Шоделюзе улыбнулась и посмотрела на меня; я опустила глаза и заплакала.

— Да, мадам, — сказала моя тетка, — и мы хотели бы, чтобы это произошло прямо сейчас и в нашем присутствии.

Мадам Шоделюзе засмеялась, взяла у одной из девушек ножницы и кивком подозвала меня к себе.

Дрожа от страха, я подошла. Мать и тетка сели в стороне. Мадам Шоделюзе зажала меня между колен, отвела мою голову в сторону и сказала:

— Дитя! Сейчас я отрежу тебе нос.

— Боже милостивый! — закричала я, вырвалась и почти без сознания упала на пол.

— Как тебе не стыдно, Мальхен! — гневно воскликнула мать. — Все твое тело — сплошная боль, а ты боишься, что не вынесешь самой малости -какого-то отрезанного носа?

Мадам Шоделюзе подняла меня с пола и с силой зажала между колен.

— Неужели, — спросила она меня, — ты ни разу не слышала, не читала истории о той девушке, которая, узнав, сколько несчастий принесла ее красота другим женщинам и мужчинам, изувечила себе лицо, разодрав его? Ничего не слыхала о юноше, которого хотела совратить похотливая девица, и который лучше бы откусил себе язык, чем уступил ее домогательствам?

— Да, дитя! Хочу тебе признаться, — вмешалась мать, — я завидую твоему красивому носику и посему требую, чтобы ты доказала мне свою любовь.

— Мать, — закричала я, протягивая к ней руки, -прошу вас, ради Бога, который мог бы воспитать меня и без вашего участия, не мучайте меня столь жестокими шутками.

— Мальхен! — возразила тетка, набивая свой нос табаком, — твоя мать совершенно серьезна.

Тут все засмеялись, а одна из юных воспитанниц, фройляйн фон Гролленхайм, так захохотала, что у всех зазвенело в ушах.

— С отрезанием носа, — продолжала госпожа Шоделюзе, — как я погляжу, ничего не выйдет; а уши отрезают лишь ворам, глаза выкалывают исключительно предателям отечества, расплавленный свинец льют только таким как Красс [72] Ород, парфянский царь, одолел Красса и велел влить ему в глотку раскаленного свинца. [73] Марк Линций Красс (115 — 53 до н.э.) — древнеримский полководец и политический деятель, один из богатейших людей своего времени. Потерпел поражение в битве с парфянами, был пленен и казнен жестокой казнью: ему в горло влили расплавленное золото. да скупцам в их ненасытные глотки. Изувечь я тебя — твои пять чувств нельзя было бы использовать непосредственно для познания боли. Что же, поглядим, может, есть какой-нибудь менее дорогостоящий способ примирить мать с красотой дочери. Эрегина, принесите мне из кабинета серебряный тазик, ланцет и бинты, что лежат на туалетном столике.

Эрегина, стройное, белокожее существо с черными, словно вороново крыло, волосами и наполовину оголенной, дрожавшей, как у Гебы, под легкими покровами грудью, стремительно исчезла в кабинете и тут же возвратилась с требуемыми предметами. Я застыла на месте, источала, будто масло на солнце, слезы и дрожала словно осиновый лист. Мадам Шоделюзе жестом подозвала к себе Розалию, ту, что смеялась громче всех, и еще двух воспитанниц. Все трое встали перед ней; воспитательница неожиданно поднялась со своего места, отодвинула меня в сторону и произнесла строгим повелевающим голосом:

— Розалия! Вы должны умереть.

Розалия, понимавшая причуды воспитательницы намного лучше, чем я, отвечала:

— Мать! Возьмите мою жизнь, если смерть моя может принести вам пользу.

— Пользу? — отвечала суровая госпожа. — Вы в моей власти, я распоряжаюсь вашей жизнью и смертью, и вы должны умереть. Держите ее! — приказала она стоящим рядом с Розалией сестрам, -держите! — И те схватили ее под руки. — А, — тут мадам Шоделюзе сорвала с них шали, — первой, кто отпустит Розалию в ее последние мгновения, я вонжу в грудь этот кинжал.

Девушки побледнели от такой серьезности строгой воспитательницы, однако послушались и так крепко прижали испуганную Розалию к стулу, что та могла пошевелить лишь чреслами и ногами.

— Поднимите ей платье до пояса, — приказала мадам Шоделюзе.

Девушки не решались.

— Поживей! или... — тут она приставила кинжал к груди одной из них.

Платье Розалии тотчас же было поднято и закреплено под грудью.

— Теперь подойдите сюда, милые дамы! — обратилась мадам Шоделюзе к моей матери и тетке, — и смотрите, как я наказываю невоспитанность.

Мать и тетка встали и поставили меня между собой. Шоделюзе взяла тазик и ланцет и подозвала меня к себе.

— Возьмите, дитя, этот тазик и держите его крепко здесь. Розалия, раздвиньте ноги. Вам не стоит стыдиться своей красоты, лучше стыдитесь своей невежественности, если вы на это способны.

Розалия раскрыла дрожавшие бедра, и все, кроме Шоделюзе, воскликнули:

— Ах, Боже! какая красота! И ей — умереть? Ах, Боже! Ах, Боже!

Теперь я должна была держать тазик под срамом Розалии, Шоделюзе взяла ланцет... один единственный удар, прямо над алыми губами, в еще незаросший бугорок Венеры, и... потекла пурпурная кровь. Румянец сошел со щек Розалии, и ужас от того, что она сама видела, как истекает кровью (на что было жутко смотреть и зрителям), лишил ее, ей же на благо, чувств.

Как только Шоделюзе заметила, что Розалия потеряла сознание, она сказала:

— Довольно! Она, должно быть, мертва! Моя воля — мой закон; Мальхен, поставьте эту пролитую девственную кровь на стол и подайте мне бинты.

Я повиновалась, Шоделюзе крепко зажала рану пальцами и перевязала ее надлежащим образом, а так как Розалия, потеряв много крови, была в обмороке и напоминала мертвую, то перевязывание оказалось несложным и потребовало меньше искусности, чем если бы наказуемая оставалась в сознании. После перевязки подружки опустили Розалии платье и перенесли девушку на кушетку.

Теперь пришла моя очередь.

— Мальхен! — начала злодейка Шоделюзе, — вы видите, насколько послушны мои подведомые, от вас я требую подобного же повиновения, это необходимо и для того, чтобы вас исправить, и для того, чтобы помирить вас с вашей матерью, которая желает показать вам, что есть боль.

Я все плакала — остальные девушки сидели тихо, словно мышки, за своей работой и не осмеливались на меня смотреть. Шоделюзе поставила посреди комнаты небольшой стул.

— Мальхен, ложитесь сюда, на этот стул, и поживей!

Я медлила.

— Мальхен! — сердито воскликнули мать и тетка.

Я повиновалась. Шоделюзе удалилась к себе в кабинет, и не успела она выйти, как открылась дверь и в зал зашел худощавый мужчина.

— Ваш слуга, господин Пьяно! — крикнула одна из девушек.

— Ваш покорный слуга, — поправил Пьяно, — какому танцу я буду здесь аккомпанировать? — спросил он.