Асорин - Асорин. Избранные произведения

Олаис умолкает. В его словах — дух и отвага группы молодых энтузиастов, представляющих некий анахронизм при нынешнем засилье предпринимательства в литературе, предпринимательства в политике.

И вот эта группа молодых энтузиастов решила отметить годовщину Ларры — 13 февраля.

— Для меня Ларра, — говорил Олаис утром в своем кабинете, — представляет поколение романтиков 1830-х годов. Он как бы символ целой эпохи. В этих людях я вижу высоту духа, стремление к идеалу… которых теперь у нас нет. И поэтому мы, четыре, шесть или сколько там наберется человек, направляясь почтить память Ларры, будем странным зрелищем, не вяжущимся с окружающею средой.

И Олаис расхаживает взад-вперед по комнате в своих войлочных туфлях, поблескивая ранней лысиной, — на шее белый платок, золотится остроконечная бородка.

— Ты прав, — говорит Асорин. — Пожалуй, Ларра — самый необыкновенный человек своего времени, и, уж конечно, он полнее всего олицетворяет кастильский дух, неуемный, мятущийся, тревожный, трагический… Его жизнь, творчество и смерть — это единый аккорд. Эспронседа, разделяющий с ним честь олицетворять свое время, в последние годы жизни перестал быть поэтом и романтиком. Он стал депутатом — произносил речи о таможенных тарифах на хлопок. Это онто, написавший гимн Тересе!

— Ларре, — возражает Олаис, — не пришлось стать депутатом. Эспронседа был богат.

— Ларру кормило его перо. И если он побывал за границей — в Португалии, в Англии, в Бельгии, во Франции, — так лишь потому, что эти поездки оплачивал его близкий друг, граф де Кампо-Аланхе. В последние годы, начиная с 1835-го, ему удалось обеспечить себе приличный постоянный заработок. Ему платили десять тысяч песет в год за двенадцать статей в месяц.

Долгая пауза. Олаис молча прохаживается. Асорин рассматривает фотографию «Погребения графа де Оргаса», где вереница изможденных, просветленных идальго умоляюще простирает руки и экстатически возносит очи горе.

Асорин продолжает:

— В феврале, в том месяце, когда он покончил с собой, Ларра уже не писал. Он проводил дни в одиночестве — сидел в каком-нибудь тихом кафе или бродил по пустынным улицам. Утром 13 февраля он как будто приободрился и пошел к Месонеро Романову поговорить о своих литературных планах. После полудня гулял на бульваре Реколетос с маркизом де Молинс и, прощаясь, сказал: «Вы же меня знаете — сейчас иду выяснить, любит ли еще меня кое-кто…» В тот день у него было свидание с возлюбленной — последнее свидание.

— Необычный человек, — говорит Олаис.

И после краткого молчания, молчания глубокого, напряженного, почти болезненного, во время которого дух «Фигаро» словно бы витает в воздухе, Асорин восклицает:

— Да, человек необычный… и ставший легендой!

После полудня вся компания отправилась на кладбище Сан-Николас, находящееся за станцией Медиодиа. Все в трауре, в блестящих цилиндрах молча шли по улицам. Каждый нес букетик фиалок. И прохожие с любопытством глазели на странное шествие молодых людей, собиравшихся отметить событие более важное, чем какой-нибудь министерский кризис или бурное заседание Конгресса.

Кладбище Сан-Николас уже много лет как закрыто. Когда минуешь станцию Аточа, в конце убогого предместья, граничащего с унылой ламанчской равниной, над темными кровлями, резко чернея на голубом небе, показываются остроконечные верхушки кипарисов. Затем вы приближаетесь к железной ограде, за которой видны груды сухих листьев заброшенного сада. На звук колокола выходит женщина, отпирает ворота. И группа в трауре углубляется в небольшой одичавший сад. Вот перед ними потрескавшийся портик, в окнах разбитые стекла, на двери надпись:

Группа проходит через портик, где сидящая на цепи собака, опустив голову, рычит на них. И вот они на кладбище — большие, ветхие галереи с широкими черными трещинами, прорезающими их сверху донизу, в галереях ниши со стершимися надписями на плитах. В щелях между камнями буйно растет трава, скачут, щебечут птицы на склепах, сверкают на солнце стекла надгробий, в воздухе разлит благостный покой. Лишь время от времени доносится издалека свисток паровоза да кукареканье петуха.

Могильник Ларры находится на первом участке, в четвертой галерее. Невдалеке могила Эспронседы, вровень с землей. Женщина, открывшая ворота, сопровождает посетителей. Перед могилой все обнажают головы. Стоят молча. Женщина восклицает: «О господи! О господи!» И Асорин торжественным тоном читает свою речь:

«Друзья, подумаем о жизни художника, который жил, снедаемый неугасимым стремлением к идеалу; и подумаем о смерти человека, который умер из-за неудовлетворенной жажды любви. Двадцать семь лет прожил он на земле. За такой краткий, ничтожный срок он изведал страдания бурной страсти и радость художественного творчества. Он любил и творил. Он всего себя отдавал жизни и творчеству, и все его колебания, горести, тревоги выразились на его трепетных страницах и в его трагической гибели.

Вот почему мы, молодые писатели, которых снедает то же стремление и воодушевляет такая же жажда, пришли сегодня, в годовщину его гибели, отдать дань памяти тому, кого мы любим как друга и почитаем как учителя.

Ибо Мариано Хосе де Ларра — учитель нынешней молодежи. Искренний, неукротимый, страстный, Ларра больше, чем кто-либо другой, внес в искусство личное восприятие жизни, и вместе с Ларрой, больше, чем с кем-либо другим, вошло в литературу волнующее, художественное личностное начало. Под его пером язык наш целиком обновился; старинный кастильский слог, разработанный и затасканный исследователями и учеными XVIII века, явился полным жизни и блеска, красочности и остроумия на страницах великого сатирика.

Жизнь скорбна и уныла. Гнетущий пессимизм греческого народа, народа, создавшего трагедию, возрождается в наши дни. „Как знать, быть может, жизнь наша есть смерть, а смерть есть жизнь!“ — восклицает Еврипид. И нерешительный, колеблющийся, скептичный Ларра — первое воплощение и первая жертва этих воскресших мучительных сомнений. Неприступная, неодолимая „стена“, о которой говорил Фигаро, — это вечная тайна сущего. Что есть жизнь и что есть смерть?

„Пожалей меня, литератор, — говорит Ларре в одной его статье его слуга, — да, я пьян от вина, зато ты пьян от желаний и от бессилия“. Жаждущий и бессильный, идет Ларра по жизни; измученный постоянным „не знаю“, приходит он к смерти. Смерть для него — освобождение; быть может — жизнь. Бесстрашно переступив порог тайны, он гибнет.

Его смерть волнует не меньше, чем его жизнь. Его смерть — это трагедия, а его жизнь — парадокс. Не будем искать в Ларре человека одностороннего и прямолинейного, столь любезного толпе; он не либерал и не реакционер, не соглашатель и не бунтарь, он — ничто, и он — все. Его произведения столь же разнообразны и противоречивы, как сама жизнь. И если быть свободным значит всем насладиться и отвергнуть все — с радостной непоследовательностью, ужасающей последовательного буржуа, — то Ларра самый свободный, непосредственный и разрушительный ум современности. И за это жадное интеллектуальное порханье с цветка на цветок, алогичное, подобно самому человеку и алогичному миру, за это интеллектуальное порханье, за близкий нам протест против негибкости канона, против чинной дисциплины ума, мы и любим Ларру. И потому что мы его любим и считаем одним из наших литературных родоначальников, мы и пришли нынче, после шестидесяти четырех лет забвения, почтить его память. Так почтим же ее, восславим ее и поклонимся ей в сердцах наших. Мариано Хосе де Ларра был человек и был художник; друзья, пошлем, окруженные тайной жизни, привет тому, кто спокойно шагнул к тайне смерти».