Асорин - Асорин. Избранные произведения

Спускается вечер. Последний сумеречный свет гаснет на стеклах ниш, слышатся далекие свистки паровозов. И Асорин возвращается в Мадрид, потрясенный мыслями об этом человеке, который счел жизнь бессмысленной…

В этот день Асорин побывал в Национальной библиотеке. Он в грустном настроении, и вполне естественно его желание еще подбавить грусти. Это некий психологический закон. Но закон или не закон — что в конце концов неважно, — а Асорин попросил старый комплект одной газеты. «Старый» — это за 1890-й год. Учитель говаривал, что нет ничего более удручающего, чем комплекты старых газет. И это верно. Ты словно видишь мумифицированными мимолетные минуты страстей, будто кристаллизовался краткий миг радости или горечи, тот краткий миг, который и есть вся жизнь… Вдобавок, на этих старых страницах видно, как, по сути, нелепо многое, что мы считали возвышенным, как многие наши пылкие восторги смахивают на комическое паясничанье, как постарели за десять — двенадцать лет писатели, художники, кумиры толпы, которых мы считали сильными и вечными.

Асорин листал страницу за страницей со смутным чувством безнадежности. Хроники, которые десять лет тому назад казались блестящими, так пусты и высокопарны! Статьи, которые казались ему сокрушительными, так комически наивны! И потом, какая мрачная процессия людей, живших одно мгновение, журналистов, испытавших одну неделю славы! Все они что-то совершили — поставили пьесу, произнесли речь, опубликовали два десятка хроник; все на минуту появляются на этом кинематографическом экране — размахивают руками, строчат пером, неистово гримасничают… потом фигуры расплываются, исчезают. И когда спустя много лет мы их видим на улице, эти знаменитости кажутся нам призраками, дерзкими привидениями, тенями, у которых достало дурного вкуса являться взорам новых поколений.

Вконец подавленный, Асорин вышел из библиотеки. Да, нечего говорить, зрелище довольно грустное для человека с повышенной чувствительностью, однако надо также признать, что не такая уж это великая катастрофа, если сегодня никто, например, не помнит Сельгаса или если Баларт, этот некогда гремевший критик, кажется нам устарелым.

Чтобы умерить горькое впечатление, Асорин решил развлечься коллекцией портретов, сделанных Лаурентом в годы начиная с 1860-го до 1870-го. Просим читателя обратить внимание, что и тут продолжал действовать сформулированный нами закон. Рассматривать эту бесконечную серию фотоснимков еще грустнее, чем листать комплект газеты «Эль Импарсиаль». Вы видите депутатов, министров, поэтов, журналистов, певиц сопрано, теноров, гимнастов, епископов, музыкантов, живописцев. Жалкие, трагические, смешные, дерзкие, тупые, проходят они перед вами: Риверо в своем огромном цилиндре и смокинге, с тростью в руке, снятый в профиль с округленной бровью; «Прусачка» из театра Буфф, в короткой газовой юбочке, руки сложены на груди, голова слегка наклонена; Аррасола, председатель Совета, с лицом робкого, пугливого человечка, правая рука на доктринерский манер заложена за борт сюртука, поза весьма модная во времена Кузена и Гизо; Пачеко с лицом «морского волка» и расшитым стоячим воротником, и лентой, и медалью, и крестом; дон Модесто Лафуэнте, сосредоточенно строчащий на резном столе свои невыносимые длинные хроники; актер Гарсиа Луна, этот сидит, укутанный в широкий плащ и, глядя в объектив фотоаппарата, указывает на статуэтку Шекспира; Калатрава с книгой в руке; Мантерола с плутоватым выражением лица, облокотившийся на два толстенных ин-фолио и подпирающий голову рукою; Далмау в трико, скрестив руки, надменно глядит на вас у подножья высокой лестницы; генерал Росалес с маленькой седой головой, седыми усиками щеточкой и хитрыми глазками; Педро Мадрасо — пышная шевелюра, усы, остроконечная бородка, клетчатый галстук, шикарный полосатый сюртук; Вильдо́сола с меланхолическим взором и скрещенными руками; Роберто Роберт с прусскими бакенбардами сидит за маленьким столиком с книгами в полосатом сюртуке с атласными отворотами, правая нога подогнута, левая рука висит вдоль туловища; Карлос Рубио с всклокоченной гривой, лохматой бородой, неряшливо одетый, левая рука на спинке стула, в правой окурок сигары; дон Антонио Мариа Сеговия, элегантный, нарядный, стоит, держа в стиле Веласкеса перчатки в руке…

Асорин снова и снова рассматривает эту огромную коллекцию портретов. И волею случая, который мы бы назвали таинственным, но в котором, уверяю вас, на самом деле нет ничего необъяснимого, глаза его останавливаются на четырех фотографиях, представляющих как бы эмблемы самого главного, чего может достигнуть в жизни человек.

Первая фотография символизирует Силу. Крепкий, энергичный, даже грубый человек; большой палец правой руки засунут в карман жилета. Левая нога решительно выдвинута — поза неудержимого движения вперед. И в его голове с широким лбом, вызывающим взглядом, в толстой бычьей шее столько энергии, столько властности, что они убеждают и покоряют. Этого человека звали Антонио Кановас дель Кастильо. Он силою подчинял толпы, заставлял королей слушать себя, заворачивал делами государства, которое жило по его воле… Он был велик, потому что его воля все сокрушала.

Вторая фотография изображает утонченного кабальеро, который чуть опирается левой рукой на спинку легкого стула. Он тщательно причесан, овал лица изящен, над ухом мягко круглятся завитки короткой, красивой прически. Безупречный сюртук, щегольские панталоны… Этот человек — само Изящество; звали его Хулиан Ромеа. Его обожала публика, в особенности женщины.

На третьей фотографии также представлен отлично причесанный господин. У него также короткая шевелюра, она лежит тонкими, словно бы намокшими прядями, с изысканной небрежностью. Рот презрительно искривлен, взгляд величаво надменен. Этого человека звали Хосе де Саламанка. Он символизирует Деньги. Он был велик благодаря деньгам, и тем более велик, что умел их тратить и презирать…

И последний портрет. На этом, в отличие от прочих трех, есть фон. Это пейзаж — далекая гора, пруд с мирно спящими водами, гибкие пальмы, буйно вьющиеся лианы… Пышный, тропический, романтический пейзаж, исполненный чувственного и меланхоличного романтизма, столь любимого нашими незабвенными бабушками. На этом фоне стоит выпрямившись мужчина с густой бородой; в руке он держит цилиндр, на нем панталоны в мелкую полоску, ноги утопают в пышном ковре, наивно изображающем дерн. В глазах этого человека, глазах, глядящих вдаль, в бесконечность, отблеск пленительного, таинственного идеала… Этого человека звали Густаво Адольфо Беккер. Это самый великий наш поэт XIX века. Он — символ Поэзии. Его обожали женщины, а так как мужчины настолько глупы, что посмеиваются над всем, вызывающим восторги женщин, то современники поэта питали к нему некое, втайне насмешливое, уважение, пока не пришли новые поколения, уже не считавшие смешным восхищаться человеком, которым восхищаются наши сестры, наши кузины и наши возлюбленные.