Асорин - Асорин. Избранные произведения

(Дойдя до этого места, я услышал удары колокола, призывающего на хор. Пойду послушаю унылые песнопения честных братьев.)

И в конце-то концов, к чему Воля? К чему эти беспрестанные метания, от которых вся наша жизнь как в лихорадке? Почему счастье должно быть непременно в Деятельности, а не в Покое? С точки зрения эстетики, египетская статуя, одна из этих застывших, симметричных статуй, столь же прекрасна, как греческая статуя дискобола, вся движение и мощь.

Что до этической стороны, то она второстепенна. Красота — вот высшая мораль. Любой из этих монахов, на мой взгляд, более морален, чем хозяин фабрики мыла или гребней; иначе говоря, его жизнь, жизнь безвестная и тихая, оставляет более глубокий след в человечестве, чем жизнь фабриканта, производящего тот или иной товар. Монах ничего не делает? Вот оно, несносное присловье черни. Нет, он творит красоту! Красивая женщина тоже ничего не делает, никогда ничего не делала, ее красота — случайное счастливое расположение атомов. И все же Нинон де Ланкло более велика, чем изобретатель наконечника для трости!

Мне симпатичны эти честные братья, потому что в каждом из них я вижу свой портрет: вижу в них людей, презревших волю, ту самую волю, которую я не могу презирать… потому что ее лишен. Но я и не желаю ее иметь. Что я буду делать дальше? Не знаю, буду жить как живется. Литературного честолюбия у меня уже нет. Сегодня пробовал работать над своей «Палкой Иммануила Канта», и эта книжонка вдруг показалась мне нелепой, претенциозной, отвратительной. Ирония! Предоставим каждому мирно идти своим путем. Я пойду своим. А мой путь пролег через этот городок, где я родился, где я учился, где я узнал человека, великого в своих слабостях, где я любил женщину, искреннюю в своем фанатизме, где я проживу свою жизнь как придется, как любой другой из здешних, — буду ходить в казино, приходить из казино, надевать по воскресеньям новый костюм, не буду сердиться, если судья победит меня в споре о праве на дополнительную часть наследства, буду краснеть, что не умею ни стрелять из ружья, ни играть в домино, ни говорить глупые слова глупым девицам…

И вот старый ваш бродяга встает в девять часов, надевает поношенный костюм, ополаскивает неделю не бритое лицо… Служанки посдвигали всю мебель с мест и усердно треплют ее метелками (в маленьких городках не умеют наводить чистоту, не устраивая страшнейший кавардак). Шум — особенность провинции: здесь не говорят, а кричат, ходят, стуча каблуками, чихают громоподобным чихом, кашляют, будто из пушки стреляют, переставляют мебель с оглушительным грохотом. По утрам во всем доме суматоха, облако пыли реет в воздухе как густой газ. Выхожу на прогулку. Пойти в казино? Что ж, пойду в казино. Там я всласть могу поговорить о политике, там спорят о самоочевидных вещах, горячатся и кричат из-за нелепейших пустяков. И некий господин — непременный тип в каждом городке, — разглагольствуя в напыщенном стиле выступающего на суде адвоката, будет убеждать меня в той или иной чепухе, которую будет упрямо размусоливать, только бы посрамить меня, человека, о котором писали мадридские газеты. Проходит час, еще час, еще час; улицы обдает жаром летнее солнце или метет по ним ураганный зимний ветер — мне все равно. Я не знаю, куда податься. Возвращаюсь домой. Служанки перевернули все бумаги на моем столе, настырно плачет ребенок у соседей, кричит какая-то женщина, на улице колют толстые стволы олив гулкими ударами топора… Сажусь обедать. А потом — опять в казино? Да, опять в казино. Снова начинается разговор о политике: меня спрашивают, за кого я — за Гомеса, или за Санчеса, или за Переса, все это местные касики. Я говорю, что мне нравятся все трое. Взрыв возмущения! Да ведь Перес куда способнее, чем Санчес, а если я стану возражать, стало быть, мне неизвестно, что в 1897 году Перес победил на выборах Санчеса и Гомеса, имея поддержку всего двух членов аюнтамьенто. Кроме того, экс-министр Такой-то весьма ценит Переса. «По-вашему, министр Такой-то не имеет влияния?» — спрашивают меня. Я не знаю, очень ли влиятелен Такой-то, но вынужден решительно ответить «да, очень влиятелен», чтобы не огорчить его поклонников. И тогда некий приверженец Гомеса — а Гомес из числа соратников экс-министра Сякого-то — очень серьезно спрашивает меня, действительно ли я полагаю, что Такой-то более влиятелен, чем Сякой-то, потому как Сякой-то замечательный оратор и его поддерживают многие сенаторы и весьма видные депутаты. Я также не знаю, можно ли считать Сякого-то действительно талантливым человеком, но отвечаю, что он, на мой взгляд, политик авторитетный и что я вовсе не имел намерения его оскорбить. Тогда его поклонник спрашивает, читал ли я речь, произнесенную им в 1890 году в Конгрессе по какому-то там поводу. Говорю, что не читал; он глядит на меня с презрением, и мой отрицательный ответ дает ему повод потом насмехаться над «этими писателями, которые уверяют, якобы все знают, все читали, а на деле не слыхали о речи, произнесенной Сяким-то в 90-м году…»

Ах, я изнемогаю! Возвращаюсь домой хмурый, усталый, глубоко презирая себя. А что делать дома? Книги свои я перечитал по три раза, к тому же чтение меня утомляет. Хоть я и не знаю всего, но все предвижу заранее. Нет, читать не буду. Выхожу опять из дому. Иду навестить друга. Он адвокат. Как раз пишет доклад. Читает его мне весь целиком — двадцать страниц ин-фолио! Затем спрашивает меня про «энфитеусис», про «антикресис», про «законные доли» и другие столь же увлекательные предметы. Я в этих тонкостях полный невежда. Он смотрит на меня с некоторой жалостью. Потом, желая показать, что он адвокат, идущий в ногу с временем, кладет передо мной книгу Д’Агуанно. Да еще спрашивает, нравится ли мне Д’Агуанно. Я скромно ответствую, что с ним не знаком. Тогда друг очень серьезно говорит, не считаю ли я, что литераторам можно обойтись без солидной научной базы. Я отвечаю, что отнюдь, что, конечно, у них должна быть таковая база. Он мне замечает, что Д’Агуанно большой ученый, и литераторы должны его знать, и что нельзя быть критиком, не зная его трудов и трудов других, не менее значительных законоведов.

Решительно, я жалкий человек, я самый жалкий из всех жалких людей в Екле. И чтобы хоть немного утешиться наедине с собою, иду прогуляться по уэрте. Домой возвращаюсь уже под вечер. В доме темно. Зову громким голосом — уже заразился! — появляется служанка, велю ей принести лампу. Пытаюсь зажечь лампу — в ней нет керосина. Служанка говорит, что керосин-то она купила, да отдала взаймы другой служанке. Другая служанка говорит, что все так и есть, но керосин она употребила, мол, на протирку мозаик в кабинете. Сейчас, мол, принесут еще керосину. Четверть часа сижу в темноте. Наконец наливают керосин в лампу, но, оказывается, фитиль плохо подрезан, огонь горит с одной стороны, и стекло лопается… Еще полчаса! Крики, споры, темнота!.. И так до ужина — ужинаю поздно, скверно, тарелки мокрые, бокалы треснутые, мясо пахнет дымом, ем, а рядом мяучит кошка и собака тычется мордой в мое бедро…