Асорин - Асорин. Избранные произведения

И только я не ношусь, не кричу, не хлопаю партой, потому что у меня своя — и немалая — забота. Я утыкаюсь в книжечку, с которой никогда не расстаюсь. Не помню уже, ни от кого она мне досталась, ни когда впервые я раскрыл ее, помню одно; книжка эта сильно притягивала меня, а говорилось в ней о ведьмах, о колдовстве, о черной и белой магии. Маленькая такая книжка в желтой обложке. Да, именно в желтой… Я и сейчас помню этот потрепанный переплет.

И вот я раскрываю книгу, начинаю читать, а вокруг все орут, визжат, ходят на голове; никогда больше я не ощущал такого глубокого, такого полного счастья, как в эти минуты… Но моему упоению приходит конец: кто-то вырывает у меня из рук книгу, и только тут я замечаю, что шум стих, а учитель вернулся и завладел моим сокровищем.

Сколько бы ни искал, я все равно не найду слов для того безысходного горя и не сумею рассказать, как глубоко и жестоко — на всю жизнь — ранит детскую душу внезапное крушение счастья. С тех пор я многое пережил и много прочел, но не забуду, как рвалась моя душа к той книге и как горька была утрата.

— Асорин, можете ответить?

Не знаю, что и сказать, а ответить, естественно, не могу.

В других классах урок уже минут десять как начался, а отец Пенья еще только входит к нам в класс и никак не может отдышаться после пробежки по длинному коридору. Одет он в сутану, пелерина болтается на сутулых плечах, в руке зажата газета.

Отец Пенья входит, закрывает дверь, садится.

— Асорин, вы готовы?

Не знаю, что и сказать, конечно же, я не готов. Отец Пенья вызывает меня в третий раз. Я молчу. Но в конце концов открываю измызганную, истертую по краям книжицу и начинаю читать:

По моим предположениям, речь здесь идет о «брачной кровати», что я и заявляю во всеуслышание. Класс тихо хихикает, но не надо мной, а над отцом Пеньей. И причиной тому густой слой краски, которой он мажет волосы, да так сильно, что черные струйки стекают ему на смуглый лоб и щеки. Грим этот смешон и скорбен. Изредка отец Пенья проводит рукой по лицу, размазывая темные потеки. И зачем только он ваксит волосы? Итак, класс хихикает, а отец Пенья тем временем разворачивает «Новый век» и углубляется в чтение.

Я перевожу:

Сейчас-то мне все понятно, а тогда это была тайна за семью печатями. И когда отец Пенья вызвал меня, я понятия не имел, о чем речь, и городил такую чепуху, что он отложил газету и потрясенно воззрился на меня:

— Побойся бога, дитя! — воскликнул отец Пенья, воздевая руки над напомаженной головой.

Вопль этот, однако, ничуть меня не смутил — все мы знали, что в глубине души отец Пенья ничего кроме чуши от нас и не ждет. А потому он снова погрузился в свой «Новый век», а я продолжал переводить:

Но стоило мне сморозить какую-нибудь чушь, как отец Пенья вновь воздевал руки, восклицая:

— Побойся бога, дитя!

Что, впрочем, не мешало нам обоим тут же возвращаться к прерванным трудам: он утыкался в газету, я переводил.

Когда же раздавался звонок, отец Пенья вскакивал со стула, рывком распахивал дверь и, превозмогая одышку, удалялся быстрой, скачущей походкой; пелерина его болталась по плечам, рука, по обыкновению, сжимала газету.

Отец Миранда вел у нас всеобщую историю, но, если ему предстояло читать проповедь, урока не было. Он оставлял нас в классе, а сам ходил по коридору и, громко откашливаясь по временам, вполголоса репетировал речь.

Отец Миранда был добродушен, невысок и очень грузен. Когда он, развалясь на стуле, излагал нам деяния героев, которыми история битком набита, случалось, и частенько, что голова отца Миранды клонилась к плечу, а голос становился все глуше — он засыпал, к нашей великой радости! И мы, позабыв об образцах героизма, болтали в свое удовольствие, да чуть ли не в полный голос, и в конце концов будили отца Миранду. С трудом разлепляя глаза, он продолжал изложение исторических деяний.

Года два отец Миранда был ректором колледжа, что нанесло сокрушительный удар нашей голубятне. Помню, как голубиная стая кружилась за окном классной комнаты и день ото дня редела, редела…

— Отец Миранда их ест, — посмеиваясь, сказали нам на кухне.

Свирепость этого добряка так впечатлила нас, как никогда не впечатляли подвиги Цезаря или Ганнибала — восхищение наше было безмерно.

А потом отец Миранда перестал быть ректором и сменил свою просторную — ректорскую — келью на другую, поскромнее. Опустошение голубятни прекратилось. И вот ведь какая странность — теперь, когда свирепость его уже не могла проявиться, мы стали слегка презирать отца Миранду: что взять с этого жалкого человека, смирившегося с несчастьем?

Спустя несколько лет, уже учась в университете, в день всех святых я оказался в Екле. Вечером зашел на кладбище и, бродя среди могил, заметил вдруг эпитафию: «Hic jacet Franciscus Miranda, sacerdos Scholarum Piarum…» [50] Здесь покоится служитель господа нашего Франциск Миранда, отец-наставник… ( лат. ).

Почти у всех учеников в колледже были «сундучки». Что же я хранил у себя в сундучке? Должно быть, альбом для переводных картинок, красный карандаш, карманное зеркальце и пластину айвового мармелада, от которой отщипывал понемногу, пока всю не съел, а еще книжицу в желтой обложке, которую жадно читал тайком… Сундучками мы называли деревянные коробки с ручкой на крышке. И как выдавалась свободная минутка, а гулять нельзя было из-за дождя, мы вытаскивали из парт свои сундучки. Помню, как обдавало меня, когда открывалась крышка, запахом айвового мармелада — так же пахло у нас дома, в кладовой. И я принимался упоенно перебирать свои сокровища: карандаш, зеркальце, переводные картинки; красную и зеленую я потом налепил на учебник.

То были блаженные минуты, но однажды пришел им конец: кому-то из наставников, не вспомню кому именно, сундучки опротивели — у нас их отобрали. Тот день, когда нас принудили собственноручно сложить к ногам тирана наши коробки, был одним из самых горестных дней моей жизни. И до сих пор я помню это надругательство над священным и нерушимым правом собственности и преисполняюсь негодования.

Невдалеке от колледжа жила женщина — столь будораживший нас сосуд греха. За двором, где мы гуляли, стоял ее маленький, беленый и уже сильно облупленный домик. Внизу никто не жил, а наверх вела пологая узкая лестничка. Там, под самой крышей, распахивалось окошко, с которого мы не сводили глаз, и появлялась она.