Асорин - Асорин. Избранные произведения

— Что-то она сейчас поделывает? — раздумывали мы.

А она, заслышав наши голоса, как видение возникала в окне, притягивая жадные взоры.

Нас влекло к упомянутому сосуду греха. Мы смутно знали, что где-то в городе есть тайное заведение, но эта греховодница жила одна у большой дороги, совсем близко от нас, что само по себе было волнующе и прекрасно.

И влекло нас к ней так сильно, что в итоге мы грехопали. Не именно я — речь не о младших (я был только второй год в колледже). Пал один из старших по фамилии Кановас — да будет ведомо грядущим поколениям славное это имя.

Итак, он звался Кановас. Что же свершил Кановас? А вот что — он отважился. Случилось это вечером — нас вывели на прогулку, а дежурный воспитатель где-то замешкался. Кановас перемахнул через стену. Меня тогда во дворе не было, но зато я видел, как он возвращался — взволнованный, бледный и без жилета.

Почему без жилета? Это любопытная и даже трогательная подробность: мне потом под секретом рассказали, что Кановас отправился к той женщине без гроша в кармане, и пришлось откупаться привычной и в общем-то ненужной деталью туалета.

И с того дня все мы, и младшие и старшие, благоговели перед героем.

Вспомнишь отца Хоакина (он тоже давно умер), и сразу на ум приходят лисьи чучела, что стояли у него в келье. Ежедневно отец Хоакин читал «Невзирая на лица». Так я впервые в жизни увидел газету и уже за одно это безмерно чтил отца Хоакина.

— Как же так, — удивлялся я, — священник — и вдруг читает крамольный листок?

Этот дерзостный поступок поразил меня до глубины души — мое восхищение не знало границ.

В келье у отца Хоакина всегда было три-четыре бутылки вина, а в шкафчике стояла ликерница — керамическая бутыль с ушками, за которые цеплялись шесть синих рюмочек. На столе он держал большую коробку с удивительно душистым табаком. Келья отца Хоакина с двумя окнами во всю стену помещалась наверху, в самом конце коридора, за спальнями. И зимой, когда в солнечный день ее заливали свет и тепло, канарейки в клетках радостно запевали…

«Ох и форсанёт же в Мадриде наш Асорин!..» — и отец Хоакин довольно чувствительно хлопает меня по плечу. Всякий раз, когда я вспоминаю о нем, в ушах у меня звучит эта веселая фраза: «Ох и форсанёт же в Мадриде наш Асорин!..» Это жаргонное мадридское словечко из модной в те времена сарсуэлы было тогда в большом ходу. Не знаю толком, что оно значит, не говоря уж о том, что вряд ли мне удалось «форсануть», когда я столь бедственно начинал свою литературную карьеру в столице, но знаю одно: в словах этих была и доброта и лукавство…

А сколько разговоров было в классе об отце Хоакине — пресловутых лисиц мы обсуждали чуть не целый месяц. Отец Хоакин вел в колледже всю бухгалтерию и, когда ему нужно было сверить отчет, оставлял нас без присмотра: мы шумели, играли в мяч, иногда тайком покуривали.

Однако за все передышки приходилось расплачиваться оптом, и в конце года мы слово в слово вызубривали все пятнадцать, а то и двадцать ботанических и зоологических классификаций. Пытки равной этой я не знаю, но все равно не держу зла на отца Хоакина, помня его доброту и лукавое пророчество: «Ох и форсанёт же в Мадриде наш Асорин!..»

— Сеньор Асорин, вы полагаете, что именно так следует сидеть в классе?

Ничего я не полагаю, однако спускаю ногу на пол и замираю, уставясь на воспитателя.

Он же сообщает мне, как именно должен ученик сидеть и стоять. Об этом я до какой-то степени осведомлен, потому что в парте у меня есть книжка под названием «Правила хорошего тона», не то пятая, не то шестая. Терял я их, что ли? Сейчас и не вспомнить.

И все-таки некоторые правила врезались мне в память. Потом среди старых бумаг я нашел эту книжку и даже полистал.

За вопросом: «При каких обстоятельствах дозволяется складывать руки?» следует ответ: «Складывать руки дозволяется при отправлении религиозных обрядов, совершаемых в церкви или в другом месте, а также по особому указанию учителя, выполняя задания по литературе».

Должен признаться, что мне ни разу в жизни не удалось «сложа руки» выполнить задание по литературе. Какие это такие задания? И чем их предполагается выполнять? — раздумывал я… С тех пор много воды утекло, я сделал немало «заданий по литературе», однако приведенное в книге наставление не пошло мне впрок.

Пренебрегал я и другим предписанием — не совать руки в карманы, а это едва ли не самое чудовищное преступление против правил хорошего тона. «Держать руки в карманах брюк, особенно сидя, по меньшей мере недостойно». Однако следующая фраза смягчала приговор: «Держать же руки в карманах пальто не возбраняется…»

Я храню эту книжку в память о детстве.

Невдалеке от колледжа, чуть в стороне, была дубильня… Могут ли не манить они, эти старые испанские дубильни, где выделывают оканьские, валенсийские, саламанкские кожи? Ставят дубильни всегда на берегу, и рядом непременно оказывается лачужка — обиталище Селестины.

Меня необычайно занимали все деревенские ремесла; я пробирался и в кузню, и в шорную мастерскую; смотрел, как валяльщик управляется с шерстобитнем, а ткач, сильным ударом опуская педаль старинного станка, меняет нити. А еще помню, что за дубильней, которая привораживала меня, начиналась улочка, именуемая «фабричной». Почему фабричной? А потому что была на этой заброшенной темной улочке мыловарня, за ней — маслобойня, а поодаль на больших закопченных жаровнях стояли медные перегонные кубы…

Улочка была маленькая, домики низкие, почти вдавленные в землю; никто там не жил, и только по корзинам с оливковыми косточками, которые выставляли на солнце на просушку, можно было догадаться, что маслобойня работает; прямо на улицу ручейками стекала темная жидкость из отжатых олив, и редко-редко выходили люди в замасленных передниках.

А в дубильне всегда стоял гомон — перекрикивались кожемяки; ветер сбивал в кучи к порогу щетину и шерсть, а чуть поодаль из низенькой трубы над неказистой мыловарней тянулся дымок, и умиротворенно клокотали на жаровнях перегонные кубы.

В гуще воспоминаний, в том осадке, что годами копится в душе, есть редкие и разрозненные крупицы, осколки мгновения — мимолетного, но для нас навсегда живого и поразительно яркого.

Передо мной широкая длинная улица — я узнаю Еклу. Не то уже рассвело, не то скоро начнет смеркаться, и солнце, высвечивая стены, кладет на них широкие косые тени. На дне ручья густой слой пыли, взметаемой жгучим ветром. Сквозь эти едкие клубы и продирается процессия: мелькают черные сутаны, шитые золотом облаченья, красные платья служек, а высоко над ними отливающий серебром крест, за которым длинной вереницей бредут крестьяне; в мерных рыданиях псалма слышна отчаянная мольба…