Асорин - Асорин. Избранные произведения

Ясный свет дня озаряет обширную плоскую равнину, горизонт чист, на нем не видно деревьев, и ярко-голубой мазок замыкает даль.

Коляска все едет и едет по узкой дороге. Сколько времени прошло с нашего отъезда? Сколько времени должно минуть еще? Два часа, три, четыре, пять? Не знаю, я утратил представление о времени в моих скитаниях по Ламанче.

— Сеньор Асорин, — говорит мне дон Леон, — сейчас приедем, осталась одна лига.

Некоторое время мы молчим. Дон Бернардо наклоняется ко мне и тихонечко шепчет:

— Я сочинил этот гимн, чтобы исполнить его во время юбилея «Дон Кихота». Вы обратили внимание на текст? Не могли бы вы сказать мне пару слов о моем гимне, сеньор Асорин?

— Разумеется, дон Бернардо! — восклицаю я. — Нет необходимости просить меня об этом; я патриот, и мой долг высказаться о вашем гимне.

— Прекрасно, дон Асорин, прекрасно, — отвечает удовлетворенный дон Бернардо.

Проходит полчаса, час, два, три. Коляска подпрыгивает и подскакивает, равнина все та же, серая, желтоватая, красноватая.

— Сейчас приедем, — то и дело говорит дон Леон.

— А когда приедем, — добавляет дон Бернардо, — сыграем гимн на фисгармонии в часовне.

— Сейчас приедем, — повторяет дон Леон.

Проходит час, может быть полтора, а то и два часа. Я снова заверяю вас, что среди этих равнин я утрачиваю всякое представление о времени. Но вот, наконец-то, на голом холме мы видим дом. Это церковь вильяхосского Христа. Вот мы подъезжаем. Ступаем ногами на землю. Притопываем по ней, чтобы размяться. Вот уже дон Бернардо — этот ужасный и любезный человек — ведет нас всех в часовню, открывает фисгармонию, извлекает из нее несколько жалобных арпеджио и принимается вопить:

У меня есть нелепая, безумная мысль, что все гимны немного похожи между собой; я хочу сказать, что по существу все они одно и то же. Однако гимн дона Бернардо не лишен некоторой оригинальности; в этом я и признаюсь дону Бернардо.

— О! Еще бы, сеньор Асорин, еще бы! — восклицает он, вскакивая из-за фисгармонии.

Затем он протягивает мне руку и добавляет:

— Вы мой лучший друг, сеньор Асорин.

И я думаю где-то в самой глубине души: «Однако этот, такой приветливый, такой милый дон Бернардо, действительно ли он Санчо Панса, как заверяет каждую минуту, или в нем, скорее, есть нечто от Дон Кихота?» Но пока я оставляю этот вопрос без ответа; надо идти в поле, гулять, бегать, греться на солнце, взирать с вершины холма на уже сто раз виденный пейзаж; в этих приятных занятиях нас застает полдень. Описать вам во всех подробностях наш вкусный, плотный, сочный, истинно санчопансовский завтрак? Бурдючок с вином, которому позавидовал бы сам добрый оруженосец, переходил из рук в руки, вливая в наши пищеводы отменный ламанчский нектар; взоры воспламеняются, языки развязываются. Вот уже и десерт; это самое время для откровенных признаний. Дон Бернардо склоняется ко мне, без сомнения, намереваясь сказать нечто важное. Не знаю почему, у меня возникает смутное предчувствие, о чем он собирается говорить, но я всегда готов с удовольствием выслушать все, что соблаговолит сказать мне дон Бернардо.

— Сеньор Асорин, — говорит мне дон Бернардо, — как вы думаете, этот гимн может иметь успех?

— Никакого сомнения, дон Бернардо! — восклицаю я с глубоким убеждением. — Этому гимну сужден верный успех.

— Вы его хорошо слышали? — снова вопрошает меня дон Бернардо.

— Да, сеньор, — говорю я, — я слышал его прекрасно.

— Нет, нет, — возражает он недоверчиво. — Нет, нет, сеньор Асорин, вы его слышали плохо. Как только кончим есть, мы тотчас его опять исполним.

Дон Мигель, дон Энрике, дон Леон, дон Грегорио и дон Хосе, которые сидят поблизости от нас и слышат слова дона Бернардо, слегка улыбаются. Я заверяю, что с глубоким удовлетворением выслушаю еще раз гимн моего замечательного друга.

Покончив с едой, мы снова входим в часовню. Дон Бернардо садится за фисгармонию и извлекает из нее несколько арпеджио, затем вопит:

— Прекрасно, прекрасно! — восклицаю я.

— Браво, браво! — кричат все хором.

И мы вновь взбираемся на холмы, греемся на солнце, созерцаем однообразную равнину, виденную уже тысячу раз. День клонится к вечеру, настало время возвращаться. Протрубили раковины; коляски наши пришли в движение; мы снова едем по длинной, бесконечной, извилистой дороге. Сколько часов прошло? Два, три, четыре, шесть, восемь, десять?

— Сеньоры! — восклицаю я уже в Криптане, у дверей гостиницы, перед толпой благородных идальго. Но мои ораторские таланты весьма ограничены, и я удовлетворился тем, что горячо, с искренней сердечностью пожал в последний раз руки этим милым, любезным, остроумнейшим друзьям — дону Бернардо, дону Педро, дону Викториано, дону Антонио, дону Херонимо, дону Франсиско, дону Леону, дону Луису, дону Доминго, дону Сантьяго, дону Фелипе, дону Анхелю, дону Энрике, дону Мигелю, дону Грегорио и дону Хосе.

Тобосо поразительный город, единственный в своем роде. Вы уже покинули Криптану; равнина становится волнистой, там, где пустоши, она — красная, желтоватая, серая, а на засеянных участках — едва уловимого зеленого цвета. Вы едете час, полтора часа; не видите ни одного дерева, ни одной лужи, ни островка сочной зелени. Посреди дороги попрыгали суетливые сороки, нервно дергая длинными хвостами, и снова взлетели в воздух; по широким полям тянутся одна за другой пирамидки из серых камней. И время от времени по обширному пространству земли, где едва проглядывают всходы ячменя, шагает пара мулов, и батрак направляет плуг вдоль нескончаемых борозд.

— Что тут делают? — спрашиваете вы, немного удивленные тем, что землю вспахивают уже после посева.

— Пропашку, — отвечают вам спокойно.

Делать пропашку означает проходить с плугом по пространству между бороздами, чтобы вырвать с корнем сорняки.

— А посевы не повредят? — снова спрашиваете вы. — Не затопчут нежные ростки, не раздавят?

Возница, с которым вы едете, усмехается вашей наивности; может быть, вы из тех бедняг, кто, подобно летописцу, никогда не вылезает из своих книг.

— Какой там! — восклицает он — крестьянин. — Посевы в это время, чем больше на них жмешь, тем лучше.

Участки земли, сероватые, красноватые, желтоватые, все одного размера, открываются взору с вызывающим отчаяние однообразием. Прошел час, как мы выехали из Криптаны. И вот, обогнув холм, мы в первый раз увидели в далекой дали, у самого горизонта маленькую башню и черноватое пятно, едва различимое на свинцовом единообразии пейзажа. Это городок Тобосо. Должна пройти еще пара часов, прежде чем мы въедем на его улицы. Панорама не меняется; вы видите все те же поля под паром, те же мрачные пустоши, те же нежные всходы ячменя. Быть может, на далеком косогоре вам повезет обнаружить одинокий участок, засаженный симметричными рядами светло-серых олив. И больше вы не увидите на всей необъятной равнине даже следа деревьев. Дубы вблизи Тобосо, под которыми Дон Кихот ждал возвращения Санчо, исчезли. Небо, по мере того как день идет вперед, покрывается плотным свинцовым пологом. Повозка трясется по дороге, вспугивая куропаток, проваливаясь в глубокие ухабы. Мы недалеко от места. Уже видна четырехугольная, массивная, желтоватая колокольня церкви и черные крыши домов. Глубокая тишина царит на равнине; по сторонам дороги показываются толстые разрушенные стены. В глубине, направо, виднеется черная развалившаяся часовня среди хилых черных деревьев, торчащих за длинными повалившимися заборами. Вы замечаете, как вами овладевает чувство глубокого одиночества и заброшенности. Кажется, что в окрестностях этого места словно бы сосредоточилась, соединилась вся печаль Ламанчи. А повозка едет и едет. Мы уже в Тобосо. Все больше развалин — стен, домов, загонов для скота; вы видите широкое, ровное поле, покрытое серыми камнями, разбитыми стенами, остатками фундаментов. Глубокая тишина; нет ни одного живого существа; кажется, что все застыло в покое. А дальше, за этими руинами, выделяясь на пепельном, мертвенно-бледном, мрачном, угрюмом, трагическом небе, виднеется кучка домов, бурых, землистых, черных, со стенами, покрытыми трещинами, с обвалившимися углами, дырявыми крышами, покосившимися трубами, прогнившими, готовыми рухнуть, навесами, выщербленными стенами внутренних дворов.