Асорин - Асорин. Избранные произведения

Все мы сидим вокруг стола; живописный круг из старых, исконно испанских лиц.

У дона Диего впалые глаза, широкий лоб и каштановая бородка; он задумчив, мечтателен, молчалив; время от времени улыбается — не произнося ни слова — легкой, умной и проницательной улыбкой. У дона Висенте — как у Гарсиласо на портретах — коротко остриженная голова и густая борода. Дон Хесус низенький, толстый и непоседливый. А у дона Эмилио костлявое, угловатое лицо, едва заметные усики и бородка клинышком.

— Сеньор Асорин, — повторяет дон Сильверио, — Мигель был не отсюда; и Блас тоже. Но как можно сомневаться в том, что дед Мигеля здешний?

— И не сомневайтесь, — добавляет донья Пилар с любезной улыбкой, — дон Сильверио прав.

— Да, да, — говорит дон Сильверио, — я видел генеалогическое древо этого рода. Я видел древо, сеньор Асорин! И знаете, откуда идут его корни?

По правде говоря, мне неведомо, откуда идут корни генеалогического древа рода Сервантесов.

— Не знаю, дон Сильверио, — немного смущенный признаюсь я.

— Корни этого древа, — провозглашает дон Сильверио, — идут из рода Мадридехос. И еще, сеньор Асорин, во всех городках поблизости встречаются Сервантесы, они есть или были в Аргамасилье, в Алькасаре, в Криптане и в Тобосо. Как можем мы сомневаться в том, что Мигель был из Алькасара? Разве не свидетельствуют о том, что он был ламанчцем, все названия населенных пунктов и земель, которые он приводит в «Дон Кихоте» и которые не может знать тот, кто не жил здесь долгое время, кто не отсюда.

— Да, Мигель был ламанчцем! — присовокупляет дон Висенте, проводя рукой по бороде.

— Да, ламанчцем, — говорит дон Хесус.

— Ламанчцем, — подтверждает дон Эмилио.

— Еще бы не ламанчцем! — восклицает дон Диего, вскидывая голову и расставаясь с далеким миром грез.

А дон Сильверио добавляет сурово:

— Но попробуйте сказать это академикам!

Вот оно произнесено, это великое слово! Академики! Вы слышали? Вы почувствовали все его значение? По всей Ламанче, во всех местечках, городах и деревнях в которых побывал, я слышал эту фразу, произносимую всегда особым тоном. Академики много лет тому назад, не знаю когда, решили, что Сервантес был из Алькалы, а не из Алькасара, с тех пор постепенно у старых идальго Ламанчи скапливались раздражение, злоба, гнев против академиков. И сегодня в Аргамасилье, Алькасаре, Тобосо, Криптане чувствуется великая, страшная ненависть к академикам. Не знаю точно, что подразумевается под «академиками»; для мужчин, женщин, детей — для всех «академики» что-то вроде потусторонней силы, могущественной и ужасной, нечто вроде грозного и злобного божества, которое навлекло на Ламанчу величайшее из несчастий своим безапелляционным и чудовищным решением о том, что Мигель де Сервантес Сааведра родился не в Алькасаре.

— Академики, — говорит дон Эмилио с глубоким отчаянием, — никогда от этого не откажутся, потому что не захотят признаться в своей ошибке.

— Академики сказали, — добавляет дон Висенте с иронией, — и значит, это нерушимая истина.

— Как можем мы оспаривать, — добавляет дон Хесус, — то, что сказали академики!

А дон Диего, облокотившийся о стол, вскидывает свою голову задумчивого мечтателя и шепчет еле слышно:

— Подумаешь, академики!

И тут вдруг дон Сильверио энергично взмахивает руками и громко провозглашает:

— Но не будет так, как говорят академики, сеньор Асорин! Не будет! Мигель был из Алькасара, пусть хоть весь мир говорит другое. И Блас — оттуда же; а дед был из Тобосо.

И затем:

— Здесь, в доме дона Кайетано, есть кое-какие документы той эпохи; я сейчас их изучаю и могу заверить вас, что не только дед, но также несколько дядей Мигеля родились и жили в Тобосо.

Что могу я возразить дону Сильверио? Станет ли кто-нибудь утверждать, что человеку не подобает верить, будто дед Сервантеса был из города Тобосо?

— И мало того, — продолжает достойный идальго, — в Тобосо существует и всегда существовало предание, что в городе жили родственники Мигеля, здесь до сих пор есть дом, который все мы называем «домом Сервантеса». А дон Антонио Кано, наш земляк, разве его вторая фамилия не Сервантес?

Дон Сильверио на мгновение умолк; мы с нетерпением ждали продолжения. Потом он сказал:

— Сеньор Асорин, мне вы можете верить, глаза, которые перед вами, видели подлинный герб рода Мигеля.

Я изобразил легкое удивление.

— Как, — воскликнул я, — вы видели герб, дон Сильверио?

А дон Сильверио энергично и с выражением:

— Да, да, я его видел! На щите были изображены две оленихи, а девиз был такой:

И дон Сильверио, который произнес эти слова торжественным и громким голосом, смолк, воздев правую руку вверх и глядя мне прямо в глаза, а затем обвел торжествующим взглядом остальных присутствующих.

Мне очень нравится дон Сильверио; моя симпатия распространяется на дона Висенте, дона Диего — мечтательного кабальеро, на дона Хесуса, на дона Эмилио — с его бородкой клинышком. Когда мы расстались, было ровно двенадцать часов ночи, не лаяли собаки, не хрюкали свиньи, не ревели ослы, не мяукали кошки, как это было в памятную ночь, когда Дон Кихот и Санчо явились в Тобосо; царила глубокая тишина; мягкий, ласкающий свет луны омывал улицы, вливался в трещины на разрушенных стенах, целовал кипарисы и дикую оливу, которые растут на площади…

Я хочу положить конец моим путешествиям в географической столице Ламанчи. Найдется ли еще другой город столь типичный, столь ламанчский, где столь глубоко чувствовались бы и становились понятными завораживающее воздействие этих гладких равнин, тяжелая, полная самоотречения жизнь этих достойных земледельцев, приводящее в отчаяние однообразие часов, которые все проходят и проходят, неторопливые, бесконечные, в атмосфере грусти, одиночества и бездействия? Улицы широкие, чрезмерно просторные, дома низкие, сероватого, свинцового, землистого цвета; сейчас, когда я пишу эти строки, небо затянуто темными тучами, дует, завывает, ревет ледяной, яростный ветер, гонит по пустынным дорогам облака пыли; издали до меня доносятся бессвязные, жалобные удары колоколов; изредка пробежит по улицам крестьянин, укутанный в свой темный плащ, или женщина, вся в черном, с закинутыми на голову юбками, из складок которых выглядывает ее посиневшее лицо; в глубине широкой, безлюдной площади виднеются свинцово-серые шпили и красные стены ветхой церкви… Вы все идете, идете против ветра по широкой, бесконечной дороге, и пыльные вихри хлещут вас, пока вы не доберетесь до большого казино. И тогда, если дело происходит утром, вы входите в пустые залы с деревянным полом, по которому стучат ваши ботинки. Никого здесь нет, вы тщетно звоните, снова и снова, во все звонки, печи не топятся, холод начинает сковывать ваши члены. И тогда вы опять выходите на улицу, опять шагаете по нескончаемой пустынной дороге, бичуемый ветром, ослепляемый пылью, вы возвращаетесь в гостиницу, где тоже не топятся печи, входите в свою комнату, садитесь, погружаетесь в печаль и чувствуете, как на ваш череп тяжелым грузом давит вся скука, все одиночество, все безмолвие, вся тоска города и окрестных полей.