Асорин - Асорин. Избранные произведения

В театре, чтобы увидеть представление, назначенное ровно на восемь с половиной часов, приходится ждать до четверти десятого; если он, между тем, берется за газету, чтобы прочесть в ней об интересующем его деле, ему приходится затрачивать на это массу времени из-за того, что газеты у нас делаются кое-как, и беспорядочно забиты самыми разными материалами. Доктор Деккер преисполнен глубокого внутреннего удовлетворения. Вы способны представить себе радость астронома, который видит подтверждение своим давним догадкам, или палеонтолога, который только что закончил, всего по одной кости, реконструкцию строения одного из допотопных чудовищ, или же восторг эпиграфиста, разрешившего страшную загадку, высеченную на камне, наполовину разрушенном веками? Доктор Деккер, наконец, подтвердил, сияя от радости, расчеты, которые он сделал чисто умозрительным путем в своем кабинете на Fish-street-Hill [61] Фиш-стрит-Хилл ( англ. ). .

И когда он, уже на рассвете, возвращается в свое скромное мадридское жилище и ночной сторож заставляет его ждать полчаса, прежде чем открыть ему дверь, достойный член Лондонского королевского общества хирургов доходит до высшей точки в своем восторге, думая об этой, не имеющей себе равных на планете, стране, и восклицает в последний раз, громко и радостно: «The best in the world!»

Известный экономист Новиков исследовал в своей книге «Разные виды расточительства в современном обществе» бесконечные отрезки времени, которые мы в нашу эпоху изводим на грамматические формулы, бесполезные слова, напечатанные и написанные (автор утверждает, что эти слова обходятся англичанам и французам в 195 миллионов франков ежегодно), на формулы вежливости, на обременительное усложнение мер, весов и монет. Доктор Деккер, своеобразный юморист и в то же время глубокий социолог, собирается, применив этот метод к конкретным случаям повседневной жизни, положить начало целой серии интереснейших исследований. С этой целью он и прибыл в Испанию и бродит весь день то туда, то сюда, держа наготове свое боевое копье — карандаш. Скоро мы сможем прочесть первую из задуманных им книг. Она называется «The time they lose in Spain», что означает: «Как в Испании теряешь время».

Случалось ли вам очнуться в поезде на рассвете, после ночи, проведенной в пути, еще помня суровые пейзажи Ламанчи, на остановке, название которой — Лора-дель-Рио — заунывно и протяжно прокричал дежурный по станции? Вы высовываетесь из окна вагона; перед вами распаханное поле, кругом ясно, тихо, все исполнено неизъяснимой прелести и спокойствия. Остались позади безлюдные серые, красные, желтые степи внутренней Испании; небо уже не кажется однообразно синим, безнадежным; дали уже не так неприступны. День только начинается; слабый, печальный свет льется на поля; горизонт жемчужно-фиолетов; туман еще не разошелся. На этом спокойном, просторном фоне виднеются белые дома, возносится силуэт тонкой, легкой колокольни, здесь и там вырисовываются одинокие пальмы с выгнутыми дугой листьями. Что в этом пейзаже пленяет и заставляет задуматься? Еле различимое вдалеке селение, залитое утренним светом? Белые стены, сияющие в лучах рассветного солнца? Покой, растворенный в воздухе, который вдыхаешь с каждым глотком? Но вот снова послышался на платформе прежний заунывный голос; поезд трогается; постепенно исчезает, тает вдали селение, только белеют крошечные фасады. Перед нами раскинулись зеленые луга, дороги, расходящиеся широкими дугами, квадраты оливковых рощ, грядки бобов, желтеющие нивы. И в глубине, обрамляя пейзаж, оттеняя все переливы зелени от темного до салатного, вздымается необъятный занавес — сине-голубой, сероватый, свинцовый, отливающий черным. А на его фоне на мгновение возникают белые дома хуторов, селения с резными колокольнями, длинными рядами тополей, обширными участками молодого ячменя. Поезд мчится с головокружительной скоростью. Вот промелькнула глубокая излучина реки, поросшая склонившимися к воде кустарниками, вот огород со старой водокачкой и цветущий сад кругом, появились и исчезли огромные поля пшеницы, расцвеченные красными, желтыми и голубыми цветами. Поезд идет, идет быстро. И вот перед нами уже другое селенье — Кантильяна. Внизу, параллельно дороге идет ряд тускло-зеленых агав, дальше — ряд тополей, сквозь просветы в листве видны белые дома селения; а еще дальше, за последними домами, высятся синие мрачные горы. А по их склонам, смягчая угрюмость темной синевы, здесь и там разбросаны прямоугольники нежной зелени.

Утро в разгаре. Небо, бледное, бархатистое, над горизонтом рассечено длинными полосами белых облаков. Путешествие приближается к концу; вдали, сквозь кроны деревьев виднеется еще одно селенье, это Бренес. Затем снова мелькает река — тихие заводи, желтоватая вода, за ней другая дорога, теряющаяся в горах, затем в сотый раз мелькает широкий луг, ровный, мягкий, по которому медленно движутся быки, при виде поезда они разом поднимают головы…

Поезд продолжает свой бег. Вот на горизонте, едва различимый сквозь дымку, возникает силуэт башни. Вскоре мы оказываемся на шумной станции. Приходилось ли вам видеть спешащих в разных направлениях по перрону обитателей севильской земли? Приходилось ли вам наблюдать своеобразные жесты, мимику, движения, присущие здешним людям? Разве вам не запомнилась их манера пускаться в путь не спеша, время от времени взглядывая на носки обуви? А привычка при быстрой ходьбе помахивать опущенными вдоль тела руками, ритмично, изящно, не резко? Или поза севильца, прислонившегося к стене или к дереву, воплощающая покорность высшим силам и житейской суете? А щегольская небрежность, с которой земледелец или рабочий набрасывает куртку на одно плечо? И быстрый оценивающий взгляд, которым вас окидывают с ног до головы? И пожатие плеч, которое сопровождает всякий выпитый стакан? Люди снуют взад и вперед по перронам, восклицают, жестикулируют; «Мануэль! Рафаэль! Мигель!» — раздаются голоса; хлопают двери, свисток — и поезд трогается. И тогда далекий силуэт стройной башни начинает быстро расти, его чистый и тонкий абрис становится все заметнее сквозь гущу деревьев, между черными кипарисами на фоне нежного, чудесного лилового неба. Вереницей проносятся склады, фабрики, мастерские — предместье большого города. Вот мы в Севилье. Поезд останавливается. На вокзале толпа носильщиков, посредников, слуг бросается искать вам экипаж; на вас обрушивается лавина названий гостиниц. Но вам известно, что они мало чем различаются; вас томит желание поскорее очутиться в любой старенькой гостинице или на постоялом дворе и перезнакомиться со всеми севильянками, которым поэт Мюссе собирался петь необыкновенные серенады, «которые взбесят всех алькальдов, от Толосы до Гуадалете»: