Анджей Струг - Новеллы и повести

— Из-за денег, барин, наверно, больше всего зла на свете. Разве ж это справедливо, когда, к примеру, один потеряет свои кровные, заработанные деньги, а другой, бездельник, найдет и пользуется? Оттого и честность, выходит ни к чему. Каждый так и норовит у ближнего деньги вытянуть. Разве ж это правильно, чтоб у паршивой раскрашенной бумажки, как та сторублевка, сила такая была?

Разные вопросы задавал Франек, и по-разному отвечал на них пан. Иногда объяснял охотно и обстоятельно, а иногда учеными словами начинал сыпать, да только все не о том. И тогда злился пан и умолкал. Не раз в таких случаях бранил он Франека и приказывал молчать, а потом столько задавал выучивать, что мужик, смекнув, долго раздумывал, прежде чем решался о чем-нибудь таком спросить:

— А сдается мне…

С превеликим усердием постигал Франек разные премудрости. Гордился он, что столько уже знает, а хотел бы знать еще больше. Сам уже начал читать, а пан только объяснял трудные места. Да и писал недурно и с наслаждением переписывал из книжки в тетрадку целые страницы, особенно понравившиеся ему. Любил в разговоре с паном щегольнуть трудным словечком и сам себе удивлялся, каким он ученым стал.

А время не текло — висело над их тюремной жизнью, словно густая, удушливая пыль. Надолго растягивались часы и дни, и не считали они месяцев и лет, потому что не на что было им рассчитывать, и не происходило в их жизни никаких событий.

Дышали этой тюремной пылью времени и пан, и слуга: один — отчаявшись, с тупым безразличием, другой — с мужицкой терпеливостью, которая от века мужика спасает.

Плюнул пан на все, давно уже махнул рукой на себя — пропади все пропадом! И пропал пан. А Франек стойко держался, как держится пырей на крестьянской полоске. Говорил себе: надо выдюжить — и жил без перемен, спустя годы так же, как и в первые дни. Пан изредка и втихомолку поплакивал, мужик каждый день громко вздыхал.

Сыпалась на них эта пыль потихоньку, незаметно и беспрерывно. Понемногу устилала все вокруг, нарастала толстым слоем, утрамбовывалась — утаптывали ее каторжные дни. Год за годом уходил, но времени не убывало, ибо были они приговорены навечно, без срока.

Однажды после работы задумался Франек над книжкой, стал что-то на пальцах высчитывать, а пан, который рядом на нарах лежал, по-учительски прикрикнул на него. По правде сказать, давно забросил барин обучение, потому что года два уже как напала на него тоска, но Франек доучивался сам, читая книжки, которые барыня продолжала посылать мужу, хоть тот их и в руки не брал. Издевался пан Злотовский над Франеком и дразнил его, но привык приохочивать мужика к книге, потому и на этот раз сказал:

— Чего не читаешь, а о глупостях думаешь? Свечку жалко.

— Я тут, барин, прикинул, аккурат сегодня выходит двенадцать лет с битвы под Млодоевом. Как раз в эту пору шли мы под страшным ливнем по тракту к Добжалову. А гром, а молнии — так и грохочет, так и сверкает! Люди вымокли, ругаются, есть хотят, спать (мы ж тогда три ночи не спали!)… Я в передовом охранении, и вы, барин, с нами на Лысом. Тут показалось мне, будто кто-то скачет на белом коне, надо б крикнуть, думаю, не то растопчет. И в ту же минуту налетает улан, двоих чуть не сшиб. Стащили мы его с коня, барин его допрашивает, дескать, что и как? Сумку с него содрали и с фонарем — в бумаги. Подъехал генерал, стали совещаться, а мы стоим. Совещаются и совещаются, улана допрашивают, а тот испугался, все выкладывает. И тут пан генерал как крикнет:

«Хлопцы, а ну хвост трубой, и вперед! Через два часа дойдем, а через три нажремся, напьемся и спать завалимся! В Млодоеве ночуют три эскадрона улан. Везут кассу корпуса, снаряжение и провиант. Все нам достанется! Пехоты там мало, пушки по ночному времени не в счет. Спят, вражье племя, и ничего не подозревают. В бумагах ясно написано, и улан то же говорит. Отомстим же теперь им за наши бессонные ночи, за Юрч, за Чампков!.. А ну, ноги в руки, чтоб до утра их захватить!»

Кричит пан генерал, а гром грохочет, и молнии — раз, раз!.. И мы тоже закричали и — вперед! Через час свернули с дороги в поле, разбудили по пути мужиков, набралось их человек двадцать — довели они нас до места. И все вышло, как обещал пан генерал. Вы, барин, тоже подкрались с нами к деревне и все приказывали: «Тихо, тихо…»

Вскочил пан Злотовский, даже кандалы загремели, а храпевший их сосед Трегубов, свирепый разбойник, проснулся и начал ругаться скверно, по-каторжному.

— Заткнись, разбойничья морда, а ты, Франек, спи и не приставай по ночам с глупостями! Нашел время вспоминать! Я ничего не помню и помнить не желаю! Ясно?!

— Так я, барин, ничего. Я только думаю, как это с того времени могло пройти целых двенадцать лет? А помнится, точно все вчера было! Когда ж это столько набежало?

— Глупец! Когда набежало! Не все ли тебе равно, двенадцать или сто двенадцать? Вечно будешь тут гнить среди ворья. Он мне рассказывает! Все провалилось к чертям собачьим, и мы следом. Только глупцы предаются воспоминаниям. Спи!

Погасил Франек послушно свечку и сразу заснул. А пан до самого утра ворочался и звенел кандалами.

Прошло еще года два. И еще столько.

Каждый день в пять утра пана Злотовского из сна вырывала пронзительная дробь барабана, выбивающего каторге побудку; проклятьями встречал он новый проклятый день. Вставая, ругал Франека беспричинно, за что попало, ни за что; и так повторялось много лет.

Каждый день утром наскоро бормотал Франек молитву и мчался за кипятком, чтобы побыстрее подать барину чай. Добродушно слушал панское брюзжание и не отвечал на несправедливые упреки, а только вздыхал, как бы понимая, что не его пан клянет по утрам, а треклятую свою жизнь.

Каждый день, каждый день…

А однажды порвалось звено в кандалах пана Злотовского. Задумался узник. Повели его тотчас же в кузницу и занялись починкой. В несколько минут звено раскалили и склепали заново. Дело обычное, но пан Злотовский очень разволновался.

— Ты посмотри, Франек, железо не выдержало, а человек выдерживает.

— Так от ходьбы перетерлось. Мои-то еще крепкие, потому как я хожу по-здешнему, маленькими шажками. А у барина шаг широкий, нетерпеливый. Дергается цепь на ноге, трется, вот и порвалась.

— Да не о том я. Я говорю, позор человеку, который столько времени носит цепи, что они даже истлели на нем! Это уже не человек, а подлый раб! Человек не позволит себя заковать. А уж если его закуют, пусть он лучше сразу подохнет. О, черт! Ну почему мы тогда в той корчме живьем дались? Что мы, глупцы, выиграли?

— Выиграть-то мы не выиграли, а вот когда корчму-то с нами вместе подожгли да заряды у нас кончились, что оставалось делать?

На том, семнадцатом, году иссякли у пана Злотовского силы. Ничего его больше не трогало, жил он день за днем в полном оцепенении. Не ждал амнистии, о которой мечтали заключенные, не обращал внимания, что жена продолжает писать о новых каких-то попытках, о каких-то глупых своих надеждах. Уже больше не посещало его искушение — взять и покончить с собой. Все равно! Дни текли своим чередом и походили один на другой — серые, одинаковые, неразличимые, скверные каторжные дни. Едва тащилось полудохлое время, и тащился бездумно и безвольно пан Злотовский, куда толкала его пропащая доля.