Анджей Струг - Новеллы и повести

Сперва серая мгла висела под потолком палаты, к которому обращены были глаза больного. Потом заслонила грязные беленые стены, а через несколько дней укрыла все: больных каторжников, их стоны и разговоры, лазарет, каторгу, Сибирь, весь белый свет.

Свивалась эта мгла, и выплывали из нее какие-то странные знаки, странные сны. То тянула к себе, и тогда больной приподнимал к ней тяжелую голову, то опять опускалась и наваливалась всей своей густой тяжестью. Душила его и давила немилосердно.

Из ее серых, каких-то тошнотворных и тоскливых переплетений мутно и неясно возникали кошмарные, изматывающие призраки, картины безумные и безобразные, ни на что непохожие. Было в них ужасающее предчувствие того непостижимого и непонятного, что ждет его за гранью.

Всей душой жаждал смерти пан Злотовский, однако ужас охватывал его, когда в глаза ему заглядывали смертные видения. Позвал бы он на помощь, если бы хоть капля сил была, чтобы крикнуть.

В отчаянии, обливаясь холодным потом, беспомощно открывал рот и шевелил губами, пытаясь позвать, что-то сказать еще в последнюю минуту. И таял в палате его беспомощный, тихий, как дыхание, шепот:

— Франек!.. Франек!..

Но услыхал этот зов верный слуга.

Мужик — он мужик и есть. Совсем распустился Франек без панского глаза. Семнадцать лет неусыпно смотрел за ним пан, а вот всего третий месяц пошел, как его не стало, и окончательно сбился мужик с панталыку. Горевал Франек, горевал, утешиться не мог. И начал с горя попивать контрабандную водку, заправленную для крепости по-каторжному — отваром махорки. Сошелся со шпаной да с «Иванами, родства непомнящими», стал запанибрата со всякой шушерой. Ночи напролет в карты играл и всегда проигрывал — не ему тягаться было с тертыми каторжными шулерами. Все проиграл, так что остались у него только рубаха, да подштанники, да халат, да опорки на ногах. Подкандальники, и те проиграл, но панского имущества, что оставлено было в сундуке ему на сохранение, не тронул. Не касался этого сундука Франек, хотя мог бы своим считать, потому что знал: пан уже за ним не вернется.

— Чего голову повесил, холоп, чего вздыхаешь? — спрашивал его сосед Трегубов. — Все еще плачешь по своему паршивому пану? Все еще боишься его? У тебя ж полный сундук панского добра — есть на что пить целых полгода. Дурак, задаром столько лет служил — пан твой облезлый перед тобой кругом в долгу. Возьми чего-нибудь до поставь на кон — отыграешься… — Так искушал его сосед Трегубов, свирепый разбойник.

А с другой стороны, новый сосед, занявший нары Злотовского, разжигал его рассказами о своих похождениях. То был знаменитый на всю Сибирь Мельниченко, злодей без чести и совести, насильник и убийца.

Крутились за частоколом каторги и заглядывали в щели между бревнами гулящие девки, арестантские полюбовницы. Кто большие деньги украл, выиграл или выжулил и мог подкупить стражу, к тому их пускали. Дело на каторге обычное, но Франек, хоть и смотрел на это семнадцать лет, сейчас только, точно впервой, увидел этот великий соблазн.

И вот однажды ночью, когда все кругом спали, он встал и, крадучись, как вор, полез под нары, и в первый раз запустил руку в барский сундук.

Целую неделю Франек пил беспробудно и угощал всех подряд, щедро одаривал девок, музыканта нанял, цыгана-конокрада, чтоб тот ходил следом за ним по камерам и пиликал на скрипочке для большего куражу. Вел себя, как в обычае было на каторге, гулял беззаветно, исступленно, бога забыв. Все участвовали в его гульбе, жрали его водку, тянули у него деньги и — насмехались над ним. Говорили:

— Знаменитые поминки справляешь по пану; знать, крепко ты его любил! — И осипшими, пропойными голосами запевали хмельную панихиду.

Раза три в день Франек горючими слезами оплакивал пана и раза три в день, подбоченясь, кричал:

— Теперь надо мной никто прав не имеет! Теперь я сам себе пан! Я вольный человек, каторжник, для меня законы не писаны, что хочу, то и делаю!..

— Правильно, холоп, правильно, — издевался сосед Трегубов.

Наконец проиграл Франек последние панские вещи, проиграл и сундук, все свое наследство проиграл. И пьяный завалился спать.

Животы надорвали кандальники, глядя утром на его рожу, на то, как он каялся. Благим матом ревел мужик, подлым ворюгой себя обзывал. Горько плакал — ведь один, как перст, остался он, точно сирота, оставленный на краю света среди недобрых людей.

— Вешайся, холоп, — советовал Трегубов, — только это тебе и осталось. Никогда верный пес не переживет хозяина, тоже подохнет. Такой закон у псов. Ремешок пропил, ну да я тебе по-соседски веревку одолжу. Держи!

Боялся Франек спросить у фельдшера, не сталось ли чего с паном за эту неделю. Мучительно стыдно было ему перед барином, и надеялся он даже, что все уже кончено. Но потом снова овладевали им неутолимое горе и жалость, и он жарко молился, чтоб пан пожил еще пару деньков, чтоб можно было с ним свидеться, покаяться и проститься, как положено.

Сказал ему во дворе лазаретный уборщик, что пан едва дышит, две недели глаз не открывает. Страшно обрадовался Франек и решил увидеться с паном. Не просил в этот раз позволения, знал — не пустят его за ограду, разве что сам тяжко заболеет. Прикинуться больным он не умел и потому поднял с земли огромный валун, что лежал у частокола, и опустил себе, словно бы невзначай, на ноги. Потащили Франека в лазарет.

Ой, и кричал Франек, когда доктор перевязывал ему размозженные пальцы на ногах. Жалел, да только поздно, что по дурости подставил под камень обе ноги, когда, чтоб попасть к пану, за глаза хватило бы и одной. А как принесли его в палату и бросили на койку, принялся он, хоть и стонал от боли, осматриваться по сторонам. Шестеро больных тут лежало, но пана Злотовского между ними не было.

— Должно, только что помер и снесли его, беднягу, в мертвецкую. Ни к чему и боль моя, и увечье…

Только немного спустя, вглядевшись попристальней в чью-то седую голову, неподвижно лежащую на подушке, воскликнул он: «Господи помилуй!» — узнал. С трудом слез с койки и пополз на руках да на коленях к своему пану. Сильно переменился барин за неполных три месяца! И не оттого, что стал он седой как лунь. Казалось, весь он переменился. Ничего не осталось от прежнего пана помещика Злотовского, и Франек дивился, что узнал его. Потом вспомнил, — раза два пришлось ему видеть жившего в Варшаве отца пана Валерия, глубокого старика!

— Ой, бедолага ты, бедолага горький! И как тебя укатало…

А барин открыл глаза и глянул на Франека. Долго смотрел, даже слезы на глаза ему набежали. Что-то пробуждалось в этом старческом, морщинистом лице, дрожь проходила по нему, и вот наконец среди морщин появилась добрая улыбка, какой никогда Франек у барина не видел. Лицо было старое-старое, а улыбка — как у младенца, совсем еще неразумного и несмышленого. Бледные губы шевелились, шептали что-то. Приложил Франек ухо к губам пана и слушал.