Анджей Струг - Новеллы и повести

— Это ты, Франек… Это ты…

— Я, барин, я. Опять вместе будем, я ж тоже хворый. Будем вместе.

Глянул барин на его завязанные ноги, и Франек увидел, что барин все понял. Тогда он тяжело вздохнул и стукнул себя кулаком в грудь так, что даже загудело.

— Негодяй я, барин, подлый ворюга! Ведь я все барское добро пропил да прогулял, сундук и тот… Черт меня попутал, от горя не знал, что делать. Тоска такая меня взяла, а стервецы эти все подзуживали. Трегубов да новый — Мельниченко, он еще похуже Трегубова будет. Сам не знаю, как получилось, простите мне в последний час, барин, а то не будет мне никогда покою.

Губы пана зашевелились, и Франек снова припал ухом и слушал с открытым ртом, внимательно, чтобы не проронить ни слова.

— Погубил я тебя… В неволю… На всю жизнь… Я тебе приказал… На всю жизнь… Из-за меня… Прости меня, Франек… Я уже не пан… Умираю… Не так, как надо, все шло… Подлый мир… Несправедлив я к тебе был… Прости…

Очень испугался Франек и не знал, что ответить на эти слова. Погладил барина по седой, влажной от пота голове и стал успокаивать, как ребенка:

— Еще выздоровеем, барин, еще вернемся в Злотую Волю. Барин будет отдыхать от каторги, а мне, старому, управляющий даст работу, какую полегче: дорожки в саду убирать, или там вязать перевясла, либо грибы да ягоды собирать в лесу, лишь бы было за что миску харчей получить.

— Глупый… Как вернемся… Будешь у меня в доме как брат… Велика моя вина… Коли жив буду, искуплю… А ты мне прости…

— Да за что, барин, прощать-то, добры вы ко мне были всегда, лучше и не надо. Где это и когда, чтоб пан с мужиком…

— Не пан я уже… Говори мне «ты». Может, останусь в живых, награжу… Не так я с тобой обходился, как надо бы… Семнадцать лет!.. Говори мне «ты». Приказываю!

— Ой, да как же так!..

— Если умру, а тебя отпустят, пиши письмо пани… Нет, лучше паненке, Янке… Чистая душа… Панич, молодой хозяин, странный… Слишком умен… Мы такими не были… Пиши, пусть денег на дорогу… Приедешь… Земли моргов двадцать, леса на хату… Двух коней, две коровы… Деньгами пусть еще дадут…

— Да много, барин!

— Молчи… Слушай!.. Молодому пану все расскажи. Как отец мучался… Бесчестье… В кандалах… Голова обрита… Розгами… По зубам били… Все расскажи… Научи его… Пусть уважает людей… Поздно. Семнадцать лет думал… Только в последний час… Пусть по-другому… Ты присмотри!

Долго еще шептал барин, но Франек, как ни старался, ничего разобрать не мог. Еще подрагивали у пана синие губы, но глаза уже то и дело закрывались, точно примериваясь к вечному сну.

Всю ночь просидел Франек возле умирающего, жалостно смотрел и вздыхал. Даже про больные ноги свои забыл — все только ждал, не раскроет ли пан глаза, не промолвит ли еще хоть словечко.

Перед рассветом задремал Франек на минутку, и приснилось ему, будто едет он со снопами по полю в парный, жаркий день перед грозой. Далеко где-то погромыхивает. Веревки ослабли на возу, и стало его набок тянуть, а тут, как на грех, межа. Передние колеса — раз! — о межу, и весь воз на земле. Выкарабкивается он из-под снопов. И вдруг, точно из-под земли, вырастает сам пан на Лысом.

«Ты такой-разэтакий!..» — да как врежет, как врежет ему по спине, по пропотевшей рубахе — будто огнем ожег.

Очнулся Франек от этой боли и видит: пан на него умоляющими глазами смотрит. Нагнулся, наставил ухо и слушает. Обрадовался, потому что барин очень внятно шептал:

— Помнишь, на свозке я тебя арапником избил… Время было горячее… Не гневайся, Франек. Я уже не пан… Прости в последний час… Уж очень время горячее было… Гроза шла… Теперь уж никогда, никого… Во всей Польше… По-другому надо, по-другому… Теперь я знаю… Семнадцать лет…

Оробел, смутился Франек от таких слов. Долго не мог уразуметь, как это пан столько времени мелочь такую в себе носил, хоть за семнадцать лет ни разу и словом о том не обмолвился. Напугался он, что пану известен стал его сон. И понял: должно, наступила последняя минута, потому что только в смертный час с людьми такие чудеса приключаются. Начал он в голос читать молитвы с «Отче наш» до самого конца? А потом, плача, повторял только: «Упокой, господи, его душу…»

Барин с большим вниманием слушал, даже глаза закрыл. Лицо его переменилось, еще больше побледнело, еще сильней вытянулось. Время шло, а Франек все молился, все повторял, словно в забытьи: «Упокой, господи…»

И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не пришли арестанты-санитары. Стащили они пана с койки, расковали и в этот же день вывезли его с каторги на вечную волю.

Остался Франек один и жил еще долго, слишком долго. Однако не дождался ни свободы, ни обещанных моргов, ни коров, ни коней из злотовских поместий. Не был тому виной покойный пан, потому что находился уже на том свете, а наследники его, которые свято хранили память об умершем, ничего не знали о Франеке и об отцовском завещании. Не посмел мужик напомнить о себе, стыдился попросить у господ помощи — так день за днем и прошла его жизнь. Был он глубоким стариком, когда заболел в последний раз и попал в тюремный лазарет, а до освобождения оставалось все так же далеко, потому что приговорен он был навечно, без срока. Ни на что он не надеялся и умер по-крестьянски — незаметно и тихо, не спрашивая, имела ли какую-нибудь ценность и была ли кому-нибудь нужна его долгая жизнь!

Перевод Л. Цывьяна.

Когда я приехал в Свечехов, он был уже очень стар. Впервые я его увидел на похоронах дяди. Стоял погожий весенний день. Вокруг еще незасыпанной могилы собрались лишь самые близкие друзья покойного, почти все люди немолодые. Кроме Дзятловича и Хелютки, которой в то время было лет четырнадцать, теперь уже никого нет в живых.

В тот момент я почти не замечал этих незнакомых мне людей — не мог отвести взгляда от чертовски красивой панны Хлусович, приехавшей на похороны из Рацлавиц. Вынужденный внезапно покинуть Варшаву, где я жил, целиком занятый своими любовными переживаниями, погруженный в меланхолию варшавских улиц, я не намеревался застревать здесь надолго, а приехал единственно исполнить свой долг и как можно скорее вернуться в Варшаву.

Впрочем, покойный так любил меня, проявлял такую заботу и щедрость, что во время обряда я заставлял себя быть сосредоточенным и взволнованным. Конечно же, моя благодарность и самое искреннее уважение были ничто в сравнении с его неиссякаемой добротой. Ведь, по существу, мы не были близки, а в последний раз виделись лет двадцать назад, когда я был еще ребенком.

Похороны шли своим чередом. Унылое и фальшивое пение — три ксендза и органист тянули каждый свое — нагоняло тоску. Потом на кучу земли залез ксендз-декан Монколинского прихода и принялся рассказывать о добродетелях усопшего. Мне показалось нелепым, даже оскорбительным для памяти покойного и для всех присутствующих, что никем не было сказано, а вернее, обойдено молчанием главное: ведь он сражался за независимость родины, был солдатом, и пусть дело, за которое он боролся, окончилось поражением — об этом все же следовало сказать над его могилой. Да и о многом другом. Здесь собрались самые близкие люди и вроде бы опасаться было нечего. Но в те времена даже с глазу на глаз боялись говорить откровенно.