Анджей Струг - Новеллы и повести

В конце концов собираю людей и поворачиваю назад. Я сам взбешен, да и солдаты тоже.

Идем по темному пустому Тюильрийскому саду, минуя остатки наших биваков. Выходим прямо к дворцу — не окажись он тогда на нашем пути, стоял бы во всем своем великолепии и по сей день. Можете себе представить, что с нами творилось, если поднялась рука на такое чудо! В ту же ночь, когда вспыхнул Тюильри, загорелся Дворец Правосудия и много других прекрасных зданий. Идем вдоль темного фасада. Солдаты кричат:

— Flambons le repaire de Versaillais! Flambons toute la boutique! Commandant Vite! Commandant, plus vite que ça [18] Сожжем логово версальцев! Спалить всю эту лавочку! Майор Быстрый, а ну-ка побыстрей! (франц.) . .

— Батальон, стой! Полчаса отдыха, можете делать что хотите. Кто хочет, жгите. Кто не хочет, отдыхайте. Через полчаса выступаем.

Помчались все, только один молоденький офицерик уселся возле меня на барабан и пробормотал: «La revanche d’un Polonais…» [19] Месть поляка (франц.) . . Но назавтра и он не отставал от других.

Да… Все это стоит у меня перед глазами. Но я хотел рассказать о другом.

Три дня спустя я метался, как одинокий загнанный волк. Над темным городом лишь кое-где полыхают пожары; каждую минуту то тут, то там — залпы. Боев уже давно нет — это расстреливали наших. Преследования продолжались еще недели две. Позже хоть были какие-то суды, скорее видимость судов, а сначала хватали прямо на улице и — к стенке. Узнавали по блузам, по сапогам, по выражению лица и просто так. В бою я никогда не боялся пули, но той ночью я буквально умирал от страха. Вот он, настоящий страх, когда боится солдат, обстрелянный в десятках сражений!

После недели бессонных ночей и скитаний, измученный, голодный, в чужой одежде, бреду я по городу. Дома закрыты наглухо, улицы будто вымерли. Кругом только патрули, патрули и залпы, залпы. Слышу — впереди маршируют солдаты; поворачиваю назад — опять солдаты; сворачиваю направо, потом налево, направо, налево… и все равно никуда не уйти. Совсем не представляю, где я, в какой части города. А они везде: подходят спереди, сзади. Конец. Еще пять минут, и я буду лежать на мостовой, как те бесчисленные трупы, о которые я всю эту ночь спотыкался на каждом шагу. Сердце колотился, холодеют руки. В голове пусто.

И вдруг вижу: в одном доме не заперты ворота. Проскальзываю как тень, прикрываю за собой двери, только засов слегка щелкнул. Какое счастье! Правда, через секунду я понял, что жизни мне все равно отпущено самое большее — до рассвета. Мимо дома то и дело проходят патрули, конные, пешие. Ведут пленных — слышны удары прикладов, крики, проклятия.

Я присаживаюсь на ступени и тут же на лестнице засыпаю. Просыпаюсь внезапно, как от толчка, поднимаюсь, не раздумывая, на какой-то этаж и стучусь в первые попавшиеся двери. Словно кто во сне мне указал. Может, провидение. Там не спали, отворили тотчас. Дрожащий женский голос спросил:

— C’est toi, Émile? [20] Это ты, Эмиль? (франц.)

— Я офицер Коммуны. Вы можете выбросить меня за дверь, и меня тут же расстреляют под вашими окнами.

— Viens vite! [21] Заходи быстрей! (франц.)

— Plus vite que ça… [22] А ну-ка побыстрей… (франц.) — машинально отвечаю я и вхожу.

Женское сердце полно необъяснимых тайн. Проще всего предположить, что Жаклин была тогда безумна. Именно так я и подумал сначала, но в ту ночь скорее я сам помешался от страха и волнений. Я не удивлялся ничему, был в том состоянии, когда все кажется естественным, сознание притуплено и действует как бы автоматически, в полузабытьи. Эмиль?! Пусть будет Эмиль! И когда она нежно прижалась ко мне, я тоже обнял ее. Что мне оставалось делать? В прихожей было темно, и еще могла произойти какая-то ошибка, но в гостиной горели свечи, и ничего не изменилось: стоит она передо мной на коленях, глаз не отводит, смотрит как завороженная. Прекрасная молодая женщина, только страшно бледная и измученная. Она смеется от счастья, плачет, рассказывает о своих переживаниях и словно расцветает у меня на глазах.

Ей сообщили, что я, «Эмиль», убит под Бонзенвалем. Вот уже два месяца она просто сходит с ума; правда, ни минуты она не верила в мою смерть — ведь это невозможно, немыслимо. Разумеется, официальное извещение ничего не значит — кто сейчас верит штабным сообщениям. Она думала, что я в плену, но временами ее одолевали сомнения, ужасные сомнения. И вдруг такое счастье! Только бы поскорее забыть весь этот кошмар! Обо мне она уже знала все: что я убежал из плена, сражался на стороне Коммуны и что сейчас мне необходимо скрыться. Здесь безопасно. Никто не станет подозревать вдову майора Империи. А если даже найдут тебя — ну так что ж! Погибнем вместе. Жить или умереть — не все ли равно? Лишь бы вместе.

Я почти потерял ощущение реального и готов был поверить ей. Кто знает, может, я действительно был ее мужем, Эмилем, майором Империи? Может, после смерти я, Эмиль, перевоплотившись на том свете, прихожу к ней в облике польского эмигранта, некоего Витоженца? Разве удавалось кому-нибудь проникнуть в тайну духов, блуждающих по свету? Может, я и есть такой бесприютный одинокий дух? А может, я просто попал к обезумевшей от горя женщине?

Она накормила меня, напоила, переодела, и я постепенно стал приходить в себя. Что же все-таки происходит? Она с нежностью смотрит на меня, а на стене висит портрет ее мужа, и хоть бы капля сходства была между нами. Мне стало жутко. Бежать, бежать отсюда без оглядки. Но на улице смерть. За окнами гремят выстрелы — то вдалеке, то совсем рядом. Небо над Парижем красное от пожаров. Что будет дальше? Спасения нет… Завтра — конец. Так стоит ли рассуждать, сомневаться, когда она здесь, рядом, такая прекрасная, моя…

Я вздрагиваю от страха. Сейчас она проснется, опомнится, закричит. Возможно, вчера она была невменяема, а сегодня увидит рядом с собой незнакомого, чужого человека. Я боюсь вздохнуть, я хочу, чтобы она спала, спала долго, всегда.

Но она просыпается и обнимает меня. Я ловлю ее взгляд, разумный и бесконечно преданный. Она шепчет:

— Бедный ты мой… Не бойся, я тебя спасу, жизни не пожалею ради тебя после этого ада, через который я прошла. Да разве я одна? Матери, вдовы. Все словно обезумели, Франция тонет в крови. Скажи мне, чужеземец, как мог уйти от меня Эмиль? Он, такой любимый, такой прекрасный, как мог он причинить мне столько горя? Я не представляла себе жизни без него. Уж лучше бы покончить с собой. Но, словно в бреду, я твердила себе, что он все-таки вернется. И вчера, в эту страшную ночь, я тоже ждала его. Просто чудо, что ты пришел сюда, слепой случай привел тебя ко мне — это спасло нас обоих. Теперь мне легче. Когда горе становится непереносимым, миг забвения, безумия может вернуть к жизни. Так случилось со мной вчера — это было какое-то наваждение, какая-то святая ложь, внушенная свыше. А сегодня я настоящая и ты настоящий. Так кто же ты?