Анджей Струг - Новеллы и повести

— Vous désirez? [23] Чем могу служить? (франц.) — спрашивает она, видя, что я стою и молчу. Я купил булку и вышел. Что мне оставалось делать?

Через месяц я нашел фамилию Жаклин в длинном списке осужденных на пожизненную ссылку в Новую Каледонию.

Ее увезли за океан на верную гибель. А я вскоре перебрался в Швейцарию. Вот и конец. Больше я о ней ничего не слышал.

Все забылось… Как же я позволил себе забыть! Ведь я готов был отправиться хоть на край света, чтобы спасти ее. Мог бы выиграть в лотерее или ограбить кого-нибудь, чтобы иметь возможность сделать это; могло, наконец, произойти и какое-нибудь чудо. Первое время я строил самые фантастические планы, хотя сам тогда бедствовал в эмиграции. Потом я понял, что все тщетно, и начал понемногу успокаиваться, привыкать. Образ ее постепенно отдалялся от меня, стирался в памяти.

Изредка, раз в год, она воскресает в моей душе, и тогда мне снова кажется, что все это было сном.

Лет двадцать назад мне нестерпимо захотелось отыскать ее. Через влиятельных лиц я старался разузнать, жива ли она. Спустя несколько месяцев пришло официальное уведомление, что в первый же год ссылки умерла и она, и ее дочь, которая там появилась на свет. Это была моя дочь.

Сказка оборвалась — он замолчал. Было ясно, что старик уже раскаивается в своей откровенности. Я тоже молчал. Потом, на прощанье, горячо сжал его руки. По моему молчанию, по моему виду он должен был понять, что не случайному человеку он раскрыл свою душу. Я вышел на свечеховский рынок, и мне показалось, что я попал сюда совсем из другого мира.

Оглянулся на окно.

«Чинит любые вещи. Помогает людям, лечит скот…»

Перевод Л. Хайкиной и Р. Пуришинской.

В зале № 7, в огромном актовом зале лицея Дидро в Азебруке, вдоль всех четырех стен и в пять рядов посредине в мертвой, математически выверенной симметрии стояли белые застланные койки, а на их белизне темно-синие одеяла, скомканные или расправленные, спадающие на пол или подоткнутые, обозначали фигуры спящих. Сон этих трехсот человек был спокоен и крепок, в зале лежала глухая тишина. Через огромные, ничем не занавешенные окна внутрь лился белый рассвет и уже подавлял скупой, желтый свет нескольких лампочек, приткнувшихся высоко под потолком. Через приоткрытые окна доносился легкий шелестящий шум листвы, сочилось чистое, сладостное дыхание цветущих лип.

Неуловимо быстро рос день, усиливалась белизна стен, холодная и резкая. Неожиданно за окном назойливо заверещала, защебетала невидимая птаха, будто сообщая срочную новость. По этому сигналу на одной из коек посреди зала вскочил почерневший, истощенный человечек и стал озираться по сторонам. Быстро крутя головой, он охватывал и постигал огромность белого зала. Однообразные, одинаковые ряды коек множились у него в глазах и, куда бы он ни глянул, тянулись далеко-далеко, в бесконечность. Он протирал глаза, не веря наваждению.

Его охватывала тревога при виде огромных окон и тяжелой высоченной горы зелени, которая грозно нависла над ним и рвалась внутрь, чтобы поглотить и раздавить его. Невидимая птичка отчаянно насвистывала и щелкала, усугубляя загадочность всего окружающего. Черный человечек жмурил и открывал глаза, стараясь избавиться от видения, но белое пространство с тысячами коек не исчезало, тысячью таинственных шепотов шумела зеленая гора.

Это шептали люди, лежавшие вокруг, куда ни глянь. Они притворялись, что спят, лишь бы надежнее захватить его врасплох. Чем он виноват перед ними?

Они шептали о вещах таинственных, о вещах страшных, непостижимых. Все до одного сговорились против него и хотят внушить ему неслыханную ложь, хотят впутать его в тяжкое, опасное дело. Он не знал какое, но цепенел от страха. Как он сюда попал? Этот невероятно трудный вопрос терзал его каждый день с утра.

Он мучительно тер лоб в бесплодном напряжении мысли. Угнетающая, тоскливая боль этих усилий была ему хорошо знакома. О, как давно уже бьется он так сам с собой, вырывается, будто из болота, а сам погружается все глубже и глубже! У него нет сил — сейчас он захлебнется. Приходила последняя степень отчаяния — и это он уже испытал. Доколе, доколе же?

А ведь был способ справиться со всем этим: и с бесчисленными врагами, затаившимися под одеялами, и со слепящим светом, рвущимся из всех окон, и со страшным деревом, и с птицей, пробуждающей в нем какой-то ужас. Есть, есть такой способ, но это не простое дело — надо проснуться…

Он сознавал, что спит, вроде бы всегда помнил об этом, но нагромождение снов было слишком чудовищным, оно парализовало его, втягивало в водоворот столь жутких событий, окружало со всех сторон такими страшилищами, его подавляли настолько дикие кошмары, что он всякий раз терял слабую ниточку своей памяти и переставал сопротивляться. Он пробуждался постоянно, но это было заблуждение, ибо из сна он впадал в сон. Это были сны в снах, как ходы и разветвления темной пещеры. Он блуждал по ней и запутывался все больше. Нигде ни огонька, ни выхода… Сны давили его, сны швыряли его по свету с бешеной силой.

Они похищали его из дома в тот вечерний час, когда он спокойно покуривал трубку и говорил с женой, держа в а коленях Жюля и Анетту, а секундой позже, с той же самой трубкой в зубах, он уже цепенел от ужаса и умирал на другом конце Франции, погрязнув в ледяной жиже среди ужасного грохота и треска, дрожа от холода, дрожа от страха перед смертью, от страха перед сержантом.

Он боится его ужасно, боится так, что это изумляет его самого — даже во сне. Бояться старого соседа, мельника из Морже, с которым они знакомы с малых лет? А он, Дужар, боится, потому что уже пора вылезать из смердящей трупами ледяной лужи, из этой глубокой, безопасной ямы и идти вперед, туда, где строчит, захлебывается, лает, грохочет и беснуется адская машина.

Мельник Мишлен толкает его в бок, мгновение они в упор смотрят друг на друга, и на лице сержанта, как в зеркале, он видит отражение собственного страха. В яму грязи вползает головой вперед их старый знакомый, аптекарь из Понса, господин Дюжарден. С минуту они сидят втроем в тесной дыре. Аптекарь в каске и весь залеплен слоем глины, он клацает зубами и от страха не может вымолвить ни слова. Но мельник уже сообразил, в чем тут дело, он вскакивает и бьет Дужара прикладом карабина, глядя с опаской в лицо аптекаря. Бьет еще раз, второй, третий. Дужар скрипит зубами, но вылезать все-таки придется… На минуту ему приходит в голову такая простая мысль — заколоть их сейчас обоих штыком, вот тут, сразу, немедленно, пока никто не видит. Избавиться от них, а самому остаться здесь, отсидеться в безопасной яме. Но мельник бьет его в четвертый раз, и мысль исчезает. Аптекарь-поручик что-то кричит ему. Разобрать невозможно, но Дужар знает, что кричит-то он только от страха. А жена смеется в комнате. «Чего ты так смеешься, Зелина?» — «Иди посмотри, только скорее. Ха-ха-ха!..»