Анджей Струг - Новеллы и повести

И то сон, и это, все так перепуталось — все сон! И вот он уже смеется вместе с женой, да и как не смеяться, если аптекарь с удочкой в руке бредет по пояс в илистом пруду — так и съехал на дернине с подмытого берега. Мельник стоит на плотине, держится за бока, и даже здесь слышно, как он гогочет. Хо-хо-хо!

Когда это было? Давно? Нет. Только что? Нет, это происходит как раз теперь! Но и теперь же, в это самое мгновение, тут же, справа, на соседней койке, из-под одеяла высовывается черная кучерявая башка и страшное черное лицо. Светятся белки глаз, блестят зубы. Что тут рядом с ним делает этот негр, настоящий негр? Дужар ни разу в жизни не видел негра, он приглядывается к нему с интересом, полным, впрочем, отвращения и сожаления. Потом отодвигается немного, потому что черномазый переваливается навзничь, широко разбрасывает руки и почти касается его постели огромной лапой с желтой ладонью. При виде этой ладони Дужара охватывает омерзение. Черный закрывает глаза, храпит и стонет во сне.

И что может сниться негру?! Трудный вопрос, тем более, что негр вовсе не настоящий, он только снится ему, как и все остальное. Это успокаивает.

С левой стороны из-под ровно раскинутого одеяла торчат только руки и босые ступни. Там лежит распятый человек без головы, ее совершенно не угадать, как не угадать и тела, — так гладко разостлано одеяло. Руки и ступни желтые, будто из воска, исхудавшие кожа и кости, с перекрученными темными жилами. Дужар испытывает искушение отогнуть осторожно край одеяла и посмотреть, как выглядит человек без головы. Он видел их много, но там все было не на самом деле, просто ему снились иногда такие, они лежали в красных лужах среди грохота, воя, трескотни, дыма и жестокого страха. А сейчас тишина, покой, и ничто ему не угрожает. Нет, это было только мгновение, сейчас опять начнется…

При мысли об этом Дужар натягивает на себя одеяло, прячется под него с головой, сжимается в комочек, чтобы стать как можно меньше. Он крепко закрывает глаза, затыкает руками уши, дрожит. В такие моменты страх бывает особенно мучителен, потом начинается хаос, безумие, ад. Человек куда-то пропадает, исчезает сам по себе. Задыхаясь под одеялом, мокрый от пота Дужар молится — боже, скорей! Только бы скорее!

…Тесно, плотным кольцом его окружают, напирают на него множество физиономий. Молчащие, белые, окаменевшие в ожидании. Одинаковые, зеленого цвета, глубоко надвинутые каски делают их похожими друг на друга, будто все они один и тот же человек со многими лицами, и в каждом одно и то же — откровенный страх и ничего больше.

Он знает их всех, хорошо знает каждого по имени и по фамилии, откуда родом, где и как каждый погиб. Давно их не видел, но всех помнит. Они приходили уже не однажды и теперь вот опять здесь, этим его не удивишь. Одно только непонятно — почему они боятся, даже теперь, когда с ними ровным счетом ничего не может случиться, что бы там ни творилось? Что за глупые люди, — ведь человек умирает один раз!

— Бланке, черт старый, никак ошалел? Полбашки у тебя на моих глазах снесло, даже мозги мне в самую морду брызнули, а ты все еще боишься? Ты свое получил и успокойся!..

— Э-э-э, перестань болтать!

— Не притворяйся, идиот, цыган ты несчастный, подонок парижский! Не можешь ты здесь находиться, ты гниешь в земле, и хватит с тебя.

— Эх, Дужар, темный ты мужик, остолоп несчастный. Не читаешь ты газет, вот и не знаешь, что вышел новый закон.

— Закон? Твой закон — тихо лежать и чтоб тебя не было. Тебя нет, понимаешь?

— Меня не было, но в парламенте — чтоб им всем там, в Париже, ноги и руки поотрывало! — вышел закон, что теперь и мы должны подниматься.

— Вы?! Как так?

— А вот так! Живых-то людей уже не хватает. Что ты думаешь, болван, хватит им людей на такую войну? Вот они и призывают наших на вторую службу, а если кто из нас опять накроется, то его, обождав немного, возьмут и на третью.

— Бланке, не морочь ты мне голову. Это же невозможно!

— Эх, ты! Давным-давно уже нет ничего невозможного. Что ты им сделаешь, этим господам из Парижа?

Головы в касках сливаются в одно огромное лицо, в котором странным образом застыло сходство со множеством павших товарищей. Каждый из них нашел себе место под каской, как на кладбище. Лицо растет, в него втискиваются все новые и новые. Дужар узнает каждого и считает. Уже по крайней мере батальон голов вместился в одну эту страшную голову! Каска накрывает ее, словно железный купол.

Огромные глаза смотрят на него в упор и втягивают его в себя, как два бездонных черных колодца. Он мечется и кричит, напрягает все силы, не может ни пошевелиться, ни подать голос. Наконец глаза перестают смотреть, на них опускаются синие навесы век. Лицо удлиняется, усыхает, черты обостряются, резко выступают кости и впадины, чернеет и проваливается рот — исполинское лицо умирает.

Дужар извивается и срывает путы, ползет, уползает от чудовища. Громадина головы в каске остается где-то далеко в пустом безбрежном поле и торчит, как одинокая постройка.

Дужар узнает поле. На нем ни следа человеческого жилья. Ни деревца, ни куста, ни пучка травы. Куда ни бросишь взгляд — пустота и прах. Глубоко изрытая, перепаханная, вывернутая наизнанку земля. Груды развалин, до основания разрушенные окопы. Обширные свалки всяческих обломков и останков. Яма на яме, глубокие канавы переплетаются между собой, полные смердящей грязи из остатков людей и сукровицы. Все опутано ржавой колючей проволокой.

Голова великана медленно опускается, проваливается под землю. Исчезает в бездне нижняя челюсть, рот, еще раз откроются глаза, два черных, мрачно заходящих солнца, и сойдут под землю. На горизонте остается каска, как округлый холмик могилы, как железный знак, как надгробный памятник. На этом месте когда-то стоял город, а окрест лежали деревни; еще путаются в голове их названия, такие знакомые и такие уже ненадежные — Живанши, Невиль, Сант-Ваас, Суше, Экюри. Дальше в тумане какие-то возвышенности — это Лоретто, Каранси, Монт-Сант-Элюа…

Холмы вдали некогда были покрыты садами, на равнине в зелени полей стояли деревни и городишки. Теперь не осталось ничего. Голая, черная, изрытая земля, ямы, развалины и всюду вонючая грязь, которая не высыхает никогда, в вёдро или дождь, зимой или летом. Утонула в пучине грязи ферма Сен-Беат, старые толстые стены которой некогда давали укрытие. Разметаны последние бревна, последние балки и доски, разбиты фундаменты, уничтожены деревья в саду. Переплелись, перепутались траншеи, многократно выкопанные и вновь засыпанные.

Но одиннадцатая рота 417-го пехотного полка яростно защищала болотистую пустошь. Иногда ночью приходили немцы, и иногда их отбрасывали, иногда же они захватывали ферму, — грудами выкопанной земли, тысячами гранат, сотнями трупов нужно было платить за прежние свои траншеи. Их захватывали и теряли. Теряли и захватывали снова. Каждый раз об этом узнавал весь мир. Французская пресса сообщала: «После героического рукопашного боя вновь захвачена ферма Сен-Беат, неприятель понес тяжелые потери». Через неделю, через месяц те же самые слова крупным шрифтом появлялись в немецких газетах: «После героического рукопашного боя вновь захвачена ферма Сен-Беат, неприятель понес тяжелые потери». А французские газеты молчали, молчали, пока не…