Анджей Струг - Новеллы и повести

Марта со мной необычайно любезна. Никому не разрешает оставаться у меня на ночь, так что если мне хочется узнать, что происходит у нас, я сам отправляюсь за новостями. Ко мне она приходит регулярно два раза в неделю, для малыша всегда приносит какой-нибудь гостинец: пару яблок, цветную бумагу, карандаши. Но Тадек все равно боится ее, а Марта явно из-за этого нервничает. Расспрашивает меня о нем подчеркнуто официальным тоном, словно я нанятый гувернер, а она опекунша, которой я обязан давать отчет. Может быть, ревнует? Видно, и с ней происходит то же, что со мной: когда своих детей нет и знаешь, что не будет, к ребятишкам как-то особенно тянет. Я-то уже наверняка не женюсь, да и Марта вряд ли выйдет замуж. Пусть она возится с мальчиком, пусть он и ее полюбит.

Да, вот и Марта могла бы тоже иметь свой дом, семью, сына и мужа, который, конечно, был бы у нее под каблуком. Но так уж все сложилось, при ее-то партийной работе — не думала о себе, дескать, не до этого. Наверно, и ей бывает грустно. Иногда она смотрит на Тадека таким странным взглядом, что мне становится ее жаль.

Каждый вечер я что-нибудь рассказываю Тадеку.

Он слушает внимательно, с интересом, а мне с ним так хорошо, как не бывало никогда в обществе взрослого человека. Изредка робко задаст вопрос. Сегодня — спустя две недели — первый раз улыбнулся. Я рассказывал ему истории про разных зверей: как устраивают свои норки, как делают запасы на зиму. Видимо, что-то ему очень понравилось — такая милая улыбка засветилась на его лице, что у меня чуть слезы на глазах не выступили. Какой же была его жизнь, если этот ребенок разучился смеяться?

Он часто стонет, и плачет во сне. Зажгу свечу, подойду к нему, поцелую, приласкаю. «Что с тобой, Тадек?» — «Ничего, я спал». Что же мучает по ночам такую кроху? Слезы матери обжигают детскую душу или встает перед ним призрак сошедшего с ума отца, заживо похороненного в больнице для умалишенных? Может, ему больно, когда надзиратели выворачивают отцу руки и бьют его по лицу?..

Я тебя, буду любить, Тадек, мы всегда будем вместе, и я постараюсь, чтобы ты был счастлив.

Сегодня я попрощался с Хеленой — на пять лет. Получила пять лет ссылки в Восточную Сибирь. Впервые мы могли говорить нормально, нас не разделяла решетка. Поскольку я довожусь ей «братом», нам для конспирации следовало поздороваться, как положено брату и сестре. Я себе не мог представить, как это будет выглядеть, но она первая подошла ко мне и несколько раз крепко поцеловала. Жандарм сидел в другом углу и не обращал на нас особого внимания.

— Знаете, за что? — спросила Хелена полушутя, очень ласково. — За то, что вы такой добрый. И не только за то, что вы меня навещали и помнили обо мне. Это за Тадека.

Хелена обо всем знает. Марта, очевидно, имеет с ней связь.

Какая же бесценная, какая немилосердно щедрая награда досталась мне! Я не наивный мальчик. Не позволю себе размечтаться, питать глупых надежд. Что такое этот поцелуй? О, я понимаю…

Однако некоторые чисто символические вещи получают порой могучую власть над человеком. Ее сестринский поцелуй лишил меня присутствия духа — так крепко не связала бы меня никакая клятва. Это миг высшего счастья в моей жизни, ничего не будет уже прекрасней, даже если бы произошло то, о чем я — о нет, нет — никогда не мечтал!

Пять лет в Якутии, из одной тюрьмы в другую… Тысячами и тысячами верст потянется ее путь в изгнание, по этапу. Все придется вынести ей: грязь, бессонницу, унижения, грубость конвойных. Пять лет тоски и одиночества в глухой, дикой деревне.

Хелена — сильный человек, деятельная натура. Она хорошо знает, что ее ждет, Была к этому готова. И она все выдержит, стерпит и вернется — такая же энергичная и такая же замечательная. Мне было бы тяжелее, если бы я твердо в это не верил. Будут лететь за ней следом моя тревога, мои письма…

Я просил, чтобы она позволила мне писать чаще — ответила, что не только позволяет, но и требует. «Разве вы не понимаете? Или делаете вид, что не понимаете? Ведь вы для меня близкий человек, самый близкий».

О, когда сразу много счастья, тоже больно. Я не знал, как сказать ей, и не сказал совсем об аресте Конрада. Его взяли недели три назад, и теперь он сидит в том же Десятом корпусе. Может, через стену от нее. А она не знает… Удивительно это и в то же время обычно, как многое в нашей жизни.

Она поручила мне заботиться о Марте! Я был несколько удивлен, ибо как раз Марта заботится обо всех и не нуждается ни в чьем участии. Да разве она позволит заботиться о себе? «Марту надо знать, она любит приказывать и распоряжаться, не желает быть приятной, есть у нее свои чудачества, но она несчастна и одинока, хотя всех наших знает наперечет и ежедневно с ними встречается. Она очень нуждается в друге. А к вам очень хорошо относится, просто исключительно. Именно поэтому вам больше других достается. Будьте добры к ней. Я от нее видела много хорошего — она была мне и матерью, и сестрой, но скрывает это от всех. Замените ей меня; если провалится или заболеет, помогите. Хорошо?»

Я обещал — и сдержал слово. Никогда я к Марте не относился плохо, теперь буду относиться еще лучше. Она и раньше-то мною помыкала, а уж теперь вообще, что захочет, то и будет делать.

Расставаясь, Хелена хотела мне еще что-то сказать. Пробовала, начинала фразу и не могла договорить. Надо было помочь ей, надо было догадаться. Следовало бы в тот момент сказать ей про Конрада. Я не нашелся, как себя держать, — теперь мучаюсь и терзаюсь.

Наконец тронулось!

Должен признаться, что на этот раз я пошел в Аллеи Уяздовские только по обязанности, главным образом из-за Тадека. Меня раздражают воззвания, приготовления, ожидания. Я уже заранее предвидел, что увижу фланирующую по бульварам воскресную публику, группу рабочих, собравшихся отметить Первое мая, полицейских, которых больше, чем обычно, и что, наконец, встречу в полном составе наш партийный центр (большинство товарищей я знаю лично). Я ожидал, что мы так и будем ходить, вплоть до сумерек, а потом, ничего не дождавшись, разойдемся по домам, оставив надежды до следующего года. И это называется демонстрация!

Я уже привык и не хотел более обманывать себя. Но испытывал уже особого энтузиазма: его было ровно столько, сколько надо для соблюдения приличий и для Тадека.

Мы долго бродили по бульвару среди толп народа. Тадек все время дергал меня за руку и шептал: «О, уже начинается». Но ничего не начиналось и ничто на это не указывало. Мы уже несколько раз проследовали мимо Марты и других товарищей. Грабаж, проходя, шепнул: «Неудача!» Прошла Михалинка, вся сияющая, со своими фабричными подружками. Кароль, который в каждом прохожем видит шпика, толкнул меня довольно сильно и, вежливо приподняв шляпу, якобы извиняясь, тихо сказал: «За вами шпик…» Тадек считал, сколько раз проедет Марта на трамвае. Это ее тактика: до вечера курсирует она между площадью Александра и Бельведером, туда и обратно, оценивает ситуацию, считает, сколько рабочих пришло на демонстрацию, а потом пишет обо всем в нашу газету. Позапрошлый год насчитала три тысячи демонстрантов, в прошлом году — как будто восемь тысяч. Сколько будет сегодня — неизвестно, я не заметил чего-либо нового.