Генри Рот - Наверно это сон

— Похоже, что он еще очень слаб, — сказал врач.

— Вы возьмете его с собой?

— Нет! — Врач решительно захлопнул черную сумку. — Зачем? Через пять минут он сможет сам идти. Как только полностью восстановится дыхание. Где он живет?

— Не знаю. Никто из них не знает. Скажи, где ты живешь, а? Ты хочешь домой?

— Девятая улица, — сказал он дрожащим голосом, — семьсот сорок девять.

— Вы нас подбросите, док?

— Конечно. Держите его.

— О-оп! — Крепкие руки подхватили его под колени и спину, легко подняли и понесли сквозь глазастую толпу к машине Скорой помощи.

Машина двинулась, и пульсация в лодыжке стала глубже, боль поднималась вверх по кости. Что он сделал? Что они скажут, когда принесут его наверх?

Отец! Он застонал...

— Не так уж и болит, правда? — весело спросил врач. — Завтра будешь бегать.

— Он намного лучше, чем я думал, — сказал полисмен за его спиной, — я думал, док, — он поджарился, Иисусе прости.

— Не. Ток ушел в землю. Это его спасло. Не понимаю, почему он так долго был без сознания. Слабость, наверно.

— Это будет тебе уроком, парень.

Машина завернула за угол и остановилась. Улыбающийся врач спрыгнул на землю. Полисмен вынес Давида на руках. Дети, бывшие на крыльце, узнали его и завопили:

— Это Дэви! Это Дэви!

Женщина в коридоре схватилась в ужасе за щеку и откачнулась. Они поднимались по лестнице. Сзади шел врач. За ним несколько человек из толпы и дети этого дома.

— Что случилось? Что случилось, Дэви?

Открывались двери. Знакомые голоса кричали в коридорах.

— Это он! Сверху. Где драка была!

Чем выше они поднимались, тем тяжелее дышал полисмен, обдавая щеку Давида своим горячим дыханием.

Последний этаж. Окошко над дверью освещено. Они там. Что они скажут? Он простонал от страха.

— Где же это? — устало спросил полисмен.

— Вот, вон там! — слабо показал он.

Перед ним стояла мать, глядя напряженно и испуганно. Ее рука лежала на плече отца, сидящего рядом. Его щека лежала на кулаке, глаза были подняты. Они горели, как пламя. В них было оскорбление и жесткий, как удар кнута, вопрос. Больше никого не было. Давиду показалось, что целый век они смотрели друг на друга, замерев вот так. И потом, как только полисмен заговорил, мамина рука метнулась к груди, ее лицо стало белым, исказилось от ужаса, и она закричала. Отец отбросил стул и вскочил на ноги. Его глаза выпучились, челюсть отвалилась, и он побледнел.

На короткое мгновение Давид почувствовал сильный прилив торжества над побелевшим, согнувшимся отцом, и потом комната вдруг потемнела и закружилась.

— Давид! Давид! — прорвались сквозь туман крики матери. — Давид! Давид! Родимый! Что это! Что случилось?

— Спокойнее, миссис! Спокойнее! — Давид почувствовал, как полисмен отставил локоть, чтобы оттеснить мать. — Дайте слово сказать! С ним все в порядке! Ничего особенного! Эй, док!

Врач ступил между ними, и Давид сквозь застилавший глаза мрак видел, как он решительно отводит мать в сторону.

— Ну! Ну! Не возбуждайте его, леди! Это вредно! Это вредно для него! Вы его пугаете! Понимаете? Нихт вер... Шлехт! Ферштейн зи? — повторил он на идиш.

— Давид! Дитя! — не слушая, стонала она, надрывно, истерично, одну руку протягивая к нему, а другой хватаясь за волосы. — Твоя нога! Что это? Что это, дорогой?

— Положи его на кровать! — махнул нетерпеливо врач в сторону спальни. — Слушайте, мистер, попросите ее не кричать. Нет причины так волноваться! Ребенок уже вне опасности! Он просто ослаб!

— Геня! — заговорил отец, и стало видно, что он потрясен. — Геня! Хватит! Хватит! — воскликнул он на идиш. — Он говорит, ничего страшного. Хватит!

Из толпы соседей, собравшейся на лестнице, наиболее смелые начали перетекать через порог и располагаться вдоль стен кухни. Некоторые из них даже начали делать замечания. Они с неодобрением показывали пальцами на отца и осуждающе качали головами. Когда Давида несли в спальню, он слышал, как кто-то прошептал на идиш: "Скандал! Они ссорились насмерть!"

В желанной полутьме спальни его положили на кровать. Мать, все еще вскрикивая, шла за ними, и за ней, придерживая ее за плечо, врач. За ними бледные, искаженные лица соседей заполнили дверной проход. В приливе бешенства Давид судорожно сжал кулаки. Почему они не уходят? Все они! Почему не перестанут указывать на него пальцами?

— В этот самый момент я хотела идти вниз! — мать плакала и ломала руки. — В этот самый момент я хотела идти искать тебя! Что это, дорогой? Это болит? Скажи мне!

— Ах, миссис! — полисмен раздраженно махнул рукой. — Он в порядке. Будьте благоразумны! Небольшой ожог и все. Небольшой ожог. Вы что, не видите, что с ним ничего страшного!

Она смотрела на него, не понимая.

Врач раздел Давида, расправил простыни и закутал его в одеяло. Гладкая простыня обласкала прохладой пульсирующую ногу.

— Теперь, — врач выпрямился и решительно повернулся к матери, — вы не поможете ему слезами, леди. Если хотите помочь, заварите ему чаю, и много.

— Чай, миссис Шерл, — из толпы выступила женщина. — Махт ему чай!

— Чай?

— Да! Чай! — повторил врач. — Быстро! Шнель!

Мать оцепенело повернулась. Женщина предложила свою помощь. Они вышли.

— Ну, парень, как дела? — улыбнулся врач. — Все в порядке?

— Д-да.

— Вот это парень! Еще немного и все будет совсем в порядке.

Врач повернулся, чтоб уйти. Толстая женщина с голыми руками стояла за ним. Давид узнал ее. Она жила на их этаже.

— Доктор! — торопливо зашептала она. — Нужно было видеть, что за драка здесь была! — Она съежилась и закачалась. — Ой-ой-ой! Уй-уй-уй! Он, этот человек, его отец, он его бил! Ужас! Ужасный человек! И здесь были их родственники, и они дрались. Ой-ой-ой! С криками! Со скандалом! И потом они выгнали мальчика из дому. И потом выгнали из дому родственников! А мы слушали, и этот человек плакал: "Я сумасшедший! Я сумасшедший! Я не знаю, что я делаю!" Ой!

— Вот как? — безразлично произнес врач.

— Это было ужасно! Ужасно! И, доктор, — она взяла его за руку, — может, вы мне скажете, почему мой сын Эликс ничего не ест. Я даю ему яйца и молоко, а он ничего не хочет. Что делать?

— Не знаю! — Врач вырвался от нее. — Сходите к доктору.

— Ох ты умница! — плюнула она ему вслед. — Ты что, за каждый вздох деньги получаешь?

Вернулась мать. Ее волосы были растрепаны. На ее ресницах еще блестели слезы, хотя она и перестала плакать.

— Через минуту будет чай, дорогой. Сильно болит?

— Н-нет, — соврал он.

— Они говорят, что ты был там, где рельсы. Как ты туда попал? Почему ты туда пошел?

— Я не знаю, не знаю, — ответил он. И это была правда. Он не мог сказать сейчас, почему он пошел. Он только помнил, что что-то заставило его, что-то, что было ясно и неизбежно, но с каждой проходящей минутой становилось все более непонятным. — Я не знаю, мама.