Джованни Верга - Семья Малаволья

Хозяин Фортунато минутку тер себе подбородок и потом изрек:

— Брак — это как мышеловка; те, кто в нее попал, хотели бы выйти, а Другие вертятся вокруг, чтобы войти.

— Мне они кажутся сумасшедшими. Посмотрите на дона Сильвестро, чего ему еще нехватает? А он, говорят, вбил себе в голову заставить Цуппиду упасть к его ногам; и, если кума Венера не найдет ничего лучшего, придется позволить ей упасть!

Хозяин Чиполла продолжал потирать себе подбородок и молчал.

— Слушайте-ка, кум Альфио, — продолжал Деревянный Колокол, — помогите мне сделать с Малаволья это дело насчет дома, пока у них есть деньги, а я вас отблагодарю за то, что вы походите, сапоги вам куплю!

Кум Альфио хотел говорить об этом с Малаволья, но теперь уж хозяин ’Нтони качал головой и отвечал Отказом.

— Теперь нам нечего делать с домом, потому что Мена не может больше выйти замуж, и из семьи Малаволья никого не осталось. Я еще тут, потому что у несчастных долгие дни. Но, когда я закрою глаза, Алесси женится на Нунциате и уйдет из этих мест.

Но даже и он тоже собирался уйти. Большую часть времени он проводил в постели, как рак под камнями, и, кашляя, лаял хуже собаки.

— Что мне еще делать тут? — бормотал он; и ему казалось, что он ворует похлебку, которую ему давали. Напрасно Алесси и Мена старались разубедить его. Он отвечал, что ворует у них и время, и похлебку, и требовал, чтобы ему считали деньги, которые были спрятаны под матрацом, и, если видел, что они понемногу тают, бормотал:

По крайней мере, если бы меня не было, вы столько бы не тратили. Теперь мне здесь уже нечего делать и я могу уходить.

Дон Чиччо, приходивший щупать ему пульс, утверждал, что лучше отвезти его в больницу, потому что здесь он без толку только мучил себя и других. С угасшими глазами слушал бедняга, что говорили другие, и боялся, что его отправят в убежище. Алесси и слушать не хотел об убежище и говорил, что, пока хлеб есть, его хватит для всех; с другой стороны, и Мена тоже не соглашалась, и в хорошие дни выводила его на солнце, и, если ей не нужно было итти на прачечный плот, с прялкой усаживалась рядом с ним, пряла и, как детям, рассказывала ему сказки. Чтобы подбодрить его, она говорила ему также о том, что они станут делать, когда им немножечко повезет; рассказывала, что купят они тогда в Сан-Себастьяно теленка, а она уж добудет ему сена и корма на зиму. В мае его можно бы продать с барышом; и показывала деду еще свой выводок цыплят, которые приходили пищать к их ногам, на солнце, и рылись в пыли дороги. На деньги за цыплят она купит потом свинью, чтобы не пропадала шелуха с фиг и вода из-под похлебки, и вот к концу года выйдет, будто они клали деньги в копилку. Опираясь руками на палку, старик одобрительно качал головой и оглядывал цыплят. Он так внимательно слушал, бедняга, что под конец и сам стал говорить, что если бы у них был дом у кизилевого дерева, свинью можно было бы растить во дворе, потому что, когда есть мясник кум Назо, это — заработок верный. В доме у кизилевого дерева есть и хлев для теленка, и навес для корма, и все, что нужно; понемножку он начинал вспоминать и оглядывался кругом мертвыми глазами, упираясь подбородком на палку. Потом вполголоса спрашивал внучку:

— Что говорил дон Чиччо про больницу?

Тогда Мена прикрикнула на него, как это делают с детьми, и ответила:

— Почему вы думаете об этом?

Он замолчал и тихо-тихо слушал все, что говорила девушка. Но потом снова стал повторять:

— Не надо меня отсылать в больницу, потому что я не привык.

Наконец он уже не вставал больше с кровати, и дон Чиччо говорил, что теперь уж ему, на самом деле, пришел конец и он ни на что больше не нужен, потому, что может в этой кровати пролежать еще годы, а Алесси или Мена и Нунциата должны терять свои рабочие дни, чтобы сторожить его; не то его могут съесть свиньи, если найдут дверь открытой.

Хозяин ’Нтони отлично понимал все, что говорилось, потому что смотрел всем в лицо, каждому по очереди, такими глазами, что больно их было видеть; и, едва доктор вышел, но продолжал еще разговаривать на пороге с плакавшей Меной и с Алесси, который отказывался и топал ногами, дед сделал знак Нунциате, чтобы она подошла к кровати, и тихо сказал ей.

— Будет лучше, если вы меня отправите в больницу; тут я съедаю ваш недельный заработок. Отправь меня, когда не будет дома Мены и Алесси. Они откажутся, потому что у них доброе сердце Малаволья; но я съедаю ваши деньги на дом, и потом доктор сказал, что я могу тут пролежать годы. А мне здесь больше нечего делать. Но все-таки мне бы не хотелось жить годы, там, в больнице.

Нунциата тоже принялась плакать и отказывалась, так что все соседи злословили, что они задирают нос, когда им нечего есть. Они стыдились, видите ли, отправить деда в больницу, а ведь остальные из семьи были кто где, да где еще!

А Святоша целовала медальку, которую она носила на груди, чтобы поблагодарить мадонну, защитившую ее от опасности, в которую впала сестра Святой Агаты, как и многие другие.

— Они должны были бы отправить этого бедного старика в больницу, чтобы ему раньше смерти не оказаться в чистилище, — говорила она. — Отец ее, по крайней мере, с тех пор, как стал инвалидом, ни в чем не нуждается и он у нее всегда на пороге.

— И даже помогает вам! — добавлял Пьедипапера. — Такого инвалида нужно ценить на вес золота! Точно нарочно сделан для дверей трактира, такой, как он есть, слепой и весь скрюченный. Вы должны бы молить мадонну, чтобы он прожил сто лет. Да и во что он обходится вам ?

У Святоши были основания целовать медальку; никто ничего не мог про нее сказать; с тех пор, как уехал дон Микеле, перестал показываться и массаро Филиппо, и люди говорили, что он не умел обходиться без помощи дона Микеле. Теперь от времени до времени приходила скандалить перед трактиром жена Чингьялента и, упершись кулаками в боки, кричала, что Святоша отнимает у нее мужа; поэтому, когда ее муж возвращался домой, ей попадало вожжой, так как Чингьялента продал мула и не знал, что делать с вожжами, и из-за криков соседи ночью не могли сомкнуть глаз.

— Это не годится! — говорил дон Сильвестро, — вожжи делаются для мула. Кум Чингьялента — грубый человек.

Такие вещи он начинал говорить, когда тут была кума Венера Цуппида, которая, с тех пор как рекрутский набор увел всех молодых парней округи, стала постепенно приручаться.

— Домашние дела про каждого и остаются! — отвечала Цуппида, — если вы это говорите потому, что злые языки кричат, будто я колочу своего мужа, я вам отвечу, что вы ничего не знаете, хотя грамоту и знаете. Но, в конце концов, каждый у себя дома делает, что хочет. Мой муж — хозяин! — Пусть их говорят, — отвечал ее муж. — Они ведь знают, что, если заденут меня, я наделаю из них соленых тоннов!