Джованни Верга - Семья Малаволья

Но старик упорно качал головой и твердил, что теперь уже им дома не нужно; лучше было бы, чтобы на свете никогда и не было дома Малаволья, раз все Малаволья раскиданы в разные стороны.

Однажды он отозвал Нунциату в сторону под миндальное дерево, в момент, когда никого не было, и будто хотел ей сказать что-то важное; но он только беззвучно шевелил губами и стоял, ища слов, и поглядывал по сторонам.

— А это правда, что говорили про Лию? — спросил он наконец.

— Нет! — отвечала Нунциата, сложив руки крестом, — нет, клянусь Оньинской мадонной, это неправда!

С опущенным на грудь подбородком, он принялся покачивать головой.

— Так почему же и она тоже убежала, почему убежала?

И он ходил и искал ее по дому, притворяясь, что потерял шляпу; ощупывал кровать и комод и молча усаживался у ткацкого станка.

— Ты знаешь? — спросил он наконец, — ты знаешь, куда она ушла?

Но Мене он ничего не сказал.

Нунциата не знала, по совести, как и никто другой на селе.

Однажды вечером на Черной улице остановился Альфио Моска с повозкой, в которую теперь был впряжен мул, из-за чего он и схватил в Бикокке лихорадку и едва не умер, так что лицо у него было желтое, а живот большой, как бурдюк; но мул был жирный и с лоснящейся шерстью.

— Помните, как я уезжал в Бикокку? — говорил он, — вы еще тогда жили в доме у кизилевого дерева. Теперь все переменилось. «Наш мир совсем, как круг: тот вверх плывет, а тот идет ко дну»!

На этот раз, даже по случаю счастливого возвращения, не могли угостить его стаканом вина. Кум Альфио знал, где Лия; он собственными глазами видел ее, и ему казалось, точно он видит куму Мену, когда, бывало, они переговаривались из окна в окно. И он с таким видом посматривал кругом на мебель и стены, точно его придавила тяжелая повозка, и он тоже, совсем молча, сидел у стола, на котором ничего не было и за который уже никто не садился, чтобы вечером закусить, — Ну, так я иду! — повторял он, заметив, что с ним никто не разговаривает. — Когда человек уходит с родины, лучше ему не возвращаться, потому что у всего другой вид становится, пока он далеко, и сами лица, которые смотрят на него, изменились, и кажется, что и он здесь стал чужим.

Мена продолжала молчать. А Алесси рассказал ему, что, когда накопит немного денег, собирается жениться на Нунциате, и Альфио ответил, что он хорошо делает, если у Нунциаты тоже есть немножко денег, и что она хорошая девушка, и все на селе считают ее такой. Так даже и родные забывают тех, кого сейчас нет больше, и каждый на этом свете создан, чтобы тащить повозку, которую дал ему господь, как осел кума Альфио, который, кто знает, что теперь делает, когда перешел в другие руки.

У Нунциаты тоже было свое приданое, так как братишки ее начинали зарабатывать кое-какие сольди, а она не хотела покупать себе ни золота ни белых платьев, и говорила, что эти вещи сделаны для богатых, а белое платье ей не к лицу, пока она еще не выросла.

Но она выросла и превратилась в девушку, высокую и тоненькую, как ручка у метлы, с черными волосами и добрыми-добрыми глазами, и, когда она усаживалась на пороге с возившимися возле нее проказниками, казалось, что она вспоминает еще своего отца, каким он был в тот день, когда бросил их, и все беды, с которыми боролась до сих пор вместе с братишками, которые цеплялись за ее юбку. Видя, как она вместе с ними выкарабкивается из всяких бед, такая слабенькая и тоненькая, точно ручка от метлы, — каждый ей кланялся и охотно останавливался поболтать.

— Деньги-то у нас есть, — сказала она куму Альфио, который считался почти своим, так давно его знали. — На праздник всех святых мой брат идет в мальчики к массаро Филиппо, а младший начнет работать у хозяина Чиполла: Когда я устрою еще и Тури, я выйду замуж; но нужно подождать, чтобы годы мне вышли и отец дал согласие.

— А ты думаешь, что отец твой еще жив? — сказал Альфио.

— Если бы он вернулся теперь, — своим нежным и таким спокойным голосом ответила Нунциата, сложив руки на коленях, — он уже не ушел бы, потому что теперь у нас есть деньги.

Тогда кум Альфио снова сказал Алесси, что тот хорошо делает, что берет Нунциату, если у них есть немного денег.

— Мы купим дом у кизилевого дерева, — добавил Алесси, — и дед будет жить с нами. Когда вернутся и другие, и они останутся; а если вернется отец Нунциаты, найдется место и ему.

Про Лию не было сказано ни слова; но о ней думали все трое, глядя на огонь и сложив на коленях руки.

Наконец кум Моска собрался уходить, потому что мул его тряс бубенчиком, точно и он знал ту, кого кум Альфио встретил на этой улице и кто больше уже не ждал его в доме у кизилевого дерева.

Зато дядюшка Крочифиссо давно поджидал, чтобы Малаволья пришли к нему насчет этого дома у кизилевого дерева, который никто не покупал, точно он был проклят, и который оставался у него на плечах; поэтому, как только он узнал, что в деревню вернулся Альфио Моска, тот самый, которому он собирался переломать ребра, когда ревновал его к Осе, он отправился просить его помочь, чтобы Малаволья закончили с ним дело. Когда он теперь встречал его на улице, он кланялся ему и пытался даже, чтобы поговорить с ним об этом деле, послать к нему Осу, да и кто знает, не вспомнят ли они к тому же старую любовь, и, быть может, тогда куму Моска удастся снять с его плеч этот крест! Но эта сука Оса не хотела и слышать про кума Альфио, да и ни про кого не хотела слышать, раз у нее был свой муж и ока была хозяйкой в доме, и она не сменяла бы дядюшку Крочифиссо и на Виктора Эммануила во плоти, даже если бы ее волокли за волосы!

— Все несчастья валятся на меня, — жаловался дядюшка Крочифиссо; и шел к куму Альфио изливать душу, и бил себя в грудь и, как перед духовником, каялся, что когда-то готов был заплатить десять лир, чтобы ему палками переломали ребра.

— Ах, кум Альфио, если бы вы знали, какое несчастье обрушилось на мой дом! Я не сплю и не ем, то и дело расстраиваюсь, и ни на один байокко я больше не хозяин в своем добре, и это после того, как я всю свою жизнь из кожи лез и отнимал у себя изо рта хлеб, чтобы по одному сольдо скопить все, что у меня есть. Видеть мне больно, что все мое нажитое попало в руки этой змеи, и она делает с ним, что только ей вздумается, и я даже не могу избавиться от нее судом, потому что ее не соблазнить и самому сатане, и она так меня любит, что я не избавлюсь от нее, пока не издохну, если только не закрою глаза от отчаяния!

— Вот что я говорил здесь куму Альфио, — продолжал дядюшка Крочифиссо, заметив подходившего хозяина Чиполла, который, как собака мясника, слонялся по площади с тех пор, как в дом к нему вошла эта другая оса — Манджакаруббе. — Прямо нельзя дома оставаться, если не хочешь подохнуть от злости. Из нашего дома выгнали они нас, эти стервы; поступили, как хорек с кроликом! Женщины посланы в мир в наказание за наши грехи. Без них лучше бы жилось! Кто бы сказал? а? хозяин Фортунато? Мы, которые жили в ангельском покое! Посмотрите, как устроен мир! Есть люди, которые с фонарем ищут этой сделки — брака, а кто заключил ее, хотели бы освободиться.