Джованни Верга - Семья Малаволья

Наконец этот пьяница Рокко Спату сказал:

— Наша шкура не стоит и одного байокко.

— Кто идет? — вдруг услышали они окрик из-за стены, отделявшей дорогу. — Стой! все стой!

— Измена, измена! — принялись они кричать и пустились в бегство по скалам, уже не разбирая больше дороги.

Но ’Нтони, который уже перелез через стену, очутился нос к носу с доном Микеле, в руках у которого был пистолет.

— Клянусь кровью мадонны! — выхватывая нож, закричал Малаволья, — я вам покажу, боюсь ли я пистолета!

Пистолет дона Микеле выстрелил в воздух, но, пораженный в грудь, сам он свалился, как бык. Тогда ’Нтони пустился бежать, прыгая ловчее козы, но стража нагнала его и бросила на землю, между тем как выстрелы сыпались градом.

— Что теперь будет с моей мамой? — плаксиво говорил сын Совы, когда его связывали хуже, чем Христа.

— Не затягивайте так крепко, клянусь кровью мадонны! — ревел ’Нтони, — разве не видите, что шевельнуться не могу!

— Трогайся, трогайся, Малаволья! — отвечали ему. — Твой счет хорош и подведен уж! — и подгоняли его ударами ружей.

Пока его вели в казарму, тоже связанного хуже Христа, и вслед за ним стража несла на плечах дона Микеле, он. искал глазами, где могли быть Чингьялента и Рокко Спату.

— Удрали! — говорил он про себя, — теперь им нечего больше бояться, как и Ванни Пиццуто и Пьедипапера, которые спят теперь в постели. Только у нас дома больше не спят, когда услышали выстрелы.

Бедняжки эти, действительно, не спали и стояли на пороге, под дождем, точно сердце им подсказывало; а соседи поворачивались на другой бок и, зевая, снова засыпали:

— Завтра узнаем, что случилось.

К утру, едва начинал приближаться рассвет, люди толпой стали собираться перед лавкой Пиццуто, где еще горел огонь; шли оживленные толки о том, что случилось в эту дьявольскую ночь.

— Накрыли контрабанду и контрабандистов, — рассказывал Пиццуто, — а дон Микеле получил удар ножом.

Люди смотрели на дверь Малаволья и показывали пальцами. Наконец, вся растрепанная и бледная, как полотно, пришла двоюродная сестра Анна и не знала, что и сказать. Хозяин ’Нтони, точно ему подсказывало сердце, спросил:

— А ’Нтони? Вы знаете, где ’Нтони?

— Сегодня ночью его арестовали с контрабандой, и сына Совы тоже, — потерявши голову, ответила двоюродная сестра Анна. — Убили дона Микеле,

— Ах, мать моя, — хватаясь за волосы, вскричал старик; схватилась за волосы и Лия. Не отнимая рук от головы, хозяин ’Нтони только и делал, что повторял:

— Ах, мать моя! Ах, мать моя!

Позднее с озабоченным лицом пришел Пьедипапера и ударил себя по лбу.

— Вы слышали. Э, хозяин ’Нтони, какое несчастье! Я был поражен, когда узнал!

Кума Грация, его жена, искренно плакала, бедняжка, видя, как несчастья сыпались на дом Малаволья.

— Ты зачем пришла сюда? — шопотом говорил ей муж, таща ее к окну. — Ты не входи сюда. Если будешь теперь околачиваться в этом доме, за тобой начнут следить полицейские.

Поэтому люди даже и не подходили к дверям Малаволья. Одна Нунциата, едва известие дошло до нее, оставила детей на самого старшего, дом поручила соседке и, так как по годам своим еще не нажила себе разума, побежала поплакать с кумой Меной. Остальные стояли на дороге и глазели издали или, точно мухи, собирались перед казармой — посмотреть, как выглядит за решеткой ’Нтони, после того как ударил ножом дона Микеле; или бегали в лавку Пиццуто, который продавал свою настойку, занимался бритьем и подробно, от слова до слова, рассказывал, как все произошло.

— Дураки! — нравоучительно говорил аптекарь. — Видите, кто попадается? Дураки!

— Скверное это будет дело, — добавлял дон Сильвестро, — никакими силами им от каторги не отвертеться.

А дон Джаммарья пускал по его адресу:

— Кого следовало бы, тех в каторгу не отправляют!

— Верно! Не отправляют! — с дерзким лицом отвечал дон Сильвестро.

— В наше время, — желтый от злости, добавлял хозяин Чиполла, — настоящие воры тащут у вас ваше добро среди бела дня и на площади. Они насильно залезают к вам в дом, не ломая ни дверей ни окон.

— Как хотел сделать в моем доме и ’Нтони Малаволья, — добавляла Цуппида, которая тут же, среди собравшегося кружка, пришла прясть свою пряжу.

— Я тебе всегда это говорил, клянусь покоем ангелов! — начал ее муж.

— А вы молчите, раз вы ничего не понимаете! Подумайте, что за времечко наступило бы теперь для моей дочери Барбары, если бы я не глядела в оба.

Ее дочь Барбара стояла у окна, чтобы посмотреть, как, окруженный полицейскими, будет проходить ’Нтони хозяина ’Нтони, когда его поведут в город.

— Оттуда уже не выходят, — говорили все. — Знаете, что написано на здании викариата в Палермо? «Сколько

хочешь беги, здесь тебя ждут» и «плохо железо, что перемалывает и жернов». Бедняги!

— Хорошие люди таким ремеслом не занимаются! — орала Оса. — Несчастия приходят к тем, кто сам их ищет. Видите, кто такими делами занимается? Кто ничего другого не делает и ни на что негодный человек, как Малаволья или сын Совы.

Все соглашались с ней, что, если уродится такой сын, уж лучше, чтоб дом на него обвалился. Одна только Сова ходила и искала своего сына, выстаивала перед караульной казармой, шумела, чтобы ей его отдали, и ничего не желала слушать. А когда она ходила надоедать своему брату, Деревянному Колоколу, и с развевавшимися белыми волосами целыми часами простаивала на ступенях галлерейки, дядюшка Крочифиссо говорил ей:

— Каторга — дома у меня! Я сам бы не прочь очутиться на месте твоего сына. От меня-то чего ты хочешь? Хлеба ведь и он тебе не давал!

— Сова на этом выиграла! — замечал дон Сильвестро. — Когда нет уже больше теперь предлога, что есть кому ее содержать, ее возьмут в убежище для бедных, и каждый день она будет получать мучное и мясное. Не то она останется на иждивении общины.

И когда в заключение снова повторяли: «плохо железо, что перемалывает и жернов», хозяин Фортунато прибавлял:

— Это хорошее дело и для хозяина ’Нтони. Вы думаете, что этот негодяй внук не поедал его сольди? Я-то знаю, что значит иметь сына, который так плохо кончает! Теперь ’Нтони будет содержать король.

Но хозяин ’Нтони, вместо того чтобы думать, как бы сберечь эти сольди, теперь, когда внук больше их не поедал, продолжал выбрасывать их на адвокатов и писак, — эти, так дорого стоившие, сольди, которые предназначались на дом у кизилевого дерева.

— Теперь уж нам дом не нужен, и ничего не нужно! — говорил он с бледным лицом, таким, какое было у ’Нтони, когда его вели в город, окруженного полицейскими, и все село высыпало смотреть, как он шел со связанными руками, а подмышкой придерживал узелок с рубашками, который с плачем принесла ему вечером Мена, когда никто не мог увидеть. Дед пошел к адвокату, к одному из тех, что болтают, потому что, когда увидел, как везут в экипаже в больницу, в расстегнутом мундире и тоже с желтым лицом, дона Микеле, бедный старик испугался, и он не старался понять, что болтает адвокат, как говорится, — «не искал волоска в яйце», лишь бы его внуку развязали руки и позволили ему вернуться домой; потому что ему казалось, что после этого землетрясения ’Нтони должен вернуться домой и остаться всегда жить с ними, как когда он был мальчиком.