Джованни Верга - Семья Малаволья

А адвокат все болтал и болтал, и слова его тянулись, как канат у блока над колодцем. Он все отрицал, говорил, что неправда, будто ’Нтони Малаволья совершил эти злодейства. Председатель выкапывал их, чтобы засадить бедного парня в тюрьму, потому что таково его ремесло. Но, в конце концов, как мог это говорить председатель? Может быть, он видел ’Нтони Малаволья в ту ночь и в такую темень? «У бедняка в доме всякий в своей воле» и «для несчастного и виселица». Председатель не обращал на все это никакого внимания, и, опершись локтями на книги, через очки смотрел на адвоката. Доктор Сципион продолжал говорить, что он хотел бы знать, при чем здесь была контрабанда? и с каких это пор порядочный человек не может прогуливаться в час, в какой ему вздумается и захочется, в особенности, если у него немножко шумит в голове вино и он хочет проветриться! Хозяин ’Нтони при этих словах одобрительно качал головой и со слезами на глазах повторял: да! да! и готов был расцеловать адвоката, который говорил, что ’Нтони — пьяница. Он сразу поднял голову. Это он хорошо говорил, и то, что он говорил, уже стоило пятидесяти лир; а он говорил еще, что его хотели прижать к стене и хотели ему доказать, как четыре и четыре восемь, что ’Нтони застали на месте преступления, с ножом в руках, и теперь посадили еще тут перед ним дона Микеле с дурацким видом из-за удара ножом, полученного им в живот.

— Кто это утверждает, что удар ножом нанес ’Нтони Малаволья? — проповедывал адвокат. — Кто может это доказать? И кто знает, что не сам дон Микеле ударил себя ножом нарочно для того, чтобы отправить на каторгу ’Нтони Малаволья? Хотите вы знать правду? Контрабанда, собственно, была здесь ни при чем. Между доном Микеле и ’Нтони хозяина ’Нтони существовала старая вражда из-за женщин.

И хозяин ’Нтони снова принялся утвердительно кивать головой, потому что, если бы его заставили поклясться перед распятием, он готов был бы подтвердить это, и все село это знало! — историю Святоши с доном Микеле, который бесился от ревности с тех пор, как Святоша влюбилась в ’Нтони, и встретились они с доном Микеле ночью, и когда парень был выпивши, — а известно, что может случиться, когда у человека перед глазами туман!

Адвокат продолжал:

— Вы можете еще раз допросить Цуппиду и куму Венеру, и сто тысяч свидетелей, что у дона Микеле были отношения с Лией, сестрой ’Нтони Малаволья, и что ради девушки он все вечера шатался в той стороне Черной улицы. Его видели здесь и в ночь удара ножом!

Тут хозяин ’Нтони больше уже ничего не слышал, потому что в ушах у него начался шум, и он впервые увидел ’Нтони, который тоже вскочил в своей клетке и с глазами безумца рвал руками шапку и хотел что-то сказать, делая знаки головой: нет! нет! Соседи увели старика, решив, что с ним произошел удар, и карабинеры уложили его на скамейку как раз в комнате свидетелей и стали брызгать ему в лицо водой. Позднее, когда, все еще не державшегося на ногах, старика сводили под руки с лестницы, потоком спускалась вниз и толпа, и слышались разговоры:

— Его осудили в кандалы на пять лет.

В это мгновенье из других дверей вышел и ’Нтони, бледный, между карабинерами, скованный, как Христос.

Кумушка Грация пустилась бежать в село и добралась прежде других, едва сдерживая язык, потому что дурные вести летят как птицы. Едва завидев Лию, которая ждала на пороге, как душа в чистилище, она схватила ее за руки и, тоже вся взволнованная, заговорила:

— Что вы наделали, злодейка? На суде сказали, что у вас отношения с доном Микеле, и с вашим дедом случился удар!

Лия ничего не ответила, будто не слышала, или дело ее не касалось. Она только смотрела на нее вытаращенными глазами и с раскрытым ртом. Наконец, медленномедленно упала на стул, точно у ней сразу подкосились ноги. И долго она просидела так, без движения, и не говорила ни слова, так что кума Грация брызгала ей в лицо водой; потом она начала бормотать:

— Уйти хочу, не хочу здесь больше оставаться! — и продолжала говорить это комоду и стульям, точно сумасшедшая, и напрасно с плачем ходила за ней по пятам сестра:

— Я говорила тебе, я говорила тебе! — и старалась удержать ее за руки. Вечером, когда на повозке привезли деда, и Мена побежала встречать его, потому что людей она уже не стыдилась, Лия вышла во двор и потом на улицу и на самом деле ушла, и никто ее больше не видел.

Люди толковали, что Лия ушла жить с доном Микеле; терять Малаволья было уже нечего, а дон Микеле мог, по крайней мере, дать ей кусок хлеба. Хозяин ’Нтони теперь уж совсем стал похож на клабищенскую сову и только и делал, что топтался по дому, то туда, то сюда, скрюченный вдвое, с желтым, как прокуренная трубка, лицом, и. ни к селу ни к городу сыпал поговорками: «Упавшему дереву — топор! топор!» — «В воду упал, поневоле искупаешься!» — «На тощую лошадь — и мухи!» — А когда его спрашивали, почему он всегда бродит, он говорил, что «голод гонит волка из леса», и что «голодная собака не боится палки»; но теперь, когда он дошел до такого состояния, его не слушали. Каждый говорил ему свое и интересовался, чего он ждет, — если старик прислонялся спиной к стене, тут, под колокольней, похожий на дядюшку Крочифиссо, когда тот поджидал, чтобы дать людям денег взаймы, или когда старик сидел за лодками, вытащенными на берег, точно у него в море был баркас, как у хозяина Чиполла; и хозяин ’Нтони отвечал, что ждет смерти, а она не идет за ним, потому что «у несчастного долгие дни». Про Лию никто в доме больше не говорил, даже Святая Агата, которая, если дома никого не было, чтобы отвести душу плакала тайком возле кровати матери. Теперь дом стал просторен, как море, и они в нем терялись. Деньги ушли вместе с ’Нтони; Алесси был всегда далеко, чтобы то тут, то там заработать на хлеб; и Нунциата из милости прибегала разводить огонь, когда Мена должна была в час вечерни итти за дедом и вести его за руку, как ребенка, потому что вечером он уже ничего не видел, хуже курицы.

Дон Сильвестро и другие на селе говорили, что Алесси лучше бы сделал, если бы отправил деда в убежище для бедных, — ведь он же теперь ни на что не годится; но это было единственное, чего бедняга боялся. Каждый раз, когда Мена отводила его за руку на солнце, и он сидел тут весь день, поджидая смерти, он думал, что его ведут в убежище, — таким он стал старым хрычем, и бормотал:

— А смерть все не приходит! — так что некоторые, смеясь, спрашивали его, куда же она девалась?

По субботам Алесси возвращался домой и приходил к нему считать деньги, заработанные за неделю, точно у деда был еще разум. Старик все время поддакивал, покачивая головой; и его заставляли самого прятать под матрацом скопленные деньги и, чтобы доставить ему удовольствие, говорили, что уж немного нехватает, чтобы сколотить опять, сколько нужно, на дом у кизилевого дерева, и что через год-другой они этого добьются.