Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

И все знали, кто виновник этого. Указывали пальцами на двух Мойшеле, которые сделали обеих Ханеле еще лучше, еще прекрасней, еще желанней.

Гм!.. Я даже заговорил другим языком, каким не подобает говорить шапочнику. И даже слезу пустил… Совсем это не по моим годам.

Моя праведница опять обзовет распутником…

Ну, я уж недолго буду вам сказки рассказывать.

Обе сестры сотворили одно и то же, точь-в-точь, недаром ведь они близнецы.

У обеих завелось по Мойшеле, и обе вынуждены были в юбочки клинья вставлять.

Не стыдитесь — так уж в мире повелось; божье веленье — чего ж тут стыдиться?

И все ж как по-разному сложилась их судьба!

Одна сестра открыто несла свое бремя перед богом в синагоге, перед людьми на улице, перед стражниками, акцизными и прочими завсегдатаями шинка.

Потом она вдали от пьяного гама, в теплом доме, в тихой комнате, в белоснежной постели легла.

Окна завесили, улицу перед домом устлали соломой, явилась повитуха, вызвали доктора… А потом было торжество, да еще какое торжество!

И начал расти новый маленький Мойшеле — для торы, для брачного венца и для иных богоугодных дел.

Когда сестра эта убедилась, как все сие замечательно, она стала сыпать по Мойшеле в год; она и поныне ходит хозяйкой в своем доме.

Другая сестра беременность свою скрывала, родила в погребе, черная кошка дитя принимала.

Ее маленький Мойшеле давно уже покоится где-то под забором, других Мойшеле у нее уже не будет. И один бог ведает, куда она сама девалась. Исчезла!

Говорят, прислугой живет в далеких краях, питается объедками с чужого стола. Другие говорят, что ее давно уже и в живых нет.

Плохо она кончила!

И вся разница между ними лишь в том, что с первой все произошло на синагогальном дворе, на старой куче мусора, под грязным куском шерсти, украшенном серебряными буквами… Но с соизволения штраймл! А со второй это стряслось в певучем лесу, на зеленой траве, среди душистых цветов, под голубым куполом божьего неба, усеянного божьими звездами… Но без соизволения штраймл!

Не помогают ни певучий лес, ни благоухающие цветы, ни божьи небеса, ни божьи звезды, ни сам бог.

Сила не в них. Вся сила в штраймл! Не в погонах, не в эполетах, не в прекрасных, даже в тысячу раз более прекрасных Ханеле, — а в одной только штраймл, в той шапочке, которую я, Берл Колбаса, шью.

Вот что дает мне силу доживать эту глупую картофельную жизнь.

а шитой золотом софе лежит бледная молодая дама в светлом шелковом пеньюаре.

Сквозь тяжелые гардины на ее тонкие маленькие губы, из которых готов вырваться тяжкий вздох, падает усталый луч света. Глубокие голубые глаза застилают слезы.

Ей тяжело… Не об этом она мечтала.

Она ждала любви, искала идеалов. А он дарит ей бриллианты и виллы.

Он толкует с ней о денежных делах, о подрядах…

И никто ее не понимает. Ни он — ее муж, ни его приятели, ни ее друзья.

А сердце тоскует, ему больно. Оно чувствует себя чужим в этом мире денег, золота, серебра и бриллиантов. Оно рвется к высоким идеалам… К чему-то иному… Куда-то…

Да, ей действительно тяжело, хотя она не в силах выразить свою боль.

Она протягивает белую атласную руку к столику у изголовья и трогает звонок.

Входит горничная.

— Чашку кофе! — приказывает дама.

Девушка исчезает и вскоре возвращается, неся на тяжелом серебряном подносе чашечку из китайского фарфора. Чудесный аромат душистого кофе смешивается с легким запахом гиацинтов.

Приближаясь к софе, горничная спотыкается о загнутый край турецкого ковра и падает.

Слышен глухой стук упавшего подноса и звон разбитой чашки.

— Свинья! — вскочив с софы, кричит молодая дама.

Из всех статуй в саду самая красивая — Венера, греческая богиня красоты. Беломраморная, на отливающем зеленью пьедестале, стоит она, прекрасная, и широко открытыми глазами смотрит на террасу, где благоухают розы и лилии.

На аллее появляется девятнадцатилетняя девушка. Глаза ее сияют радостью, лицо пышет здоровьем и свежестью.

Она подходит к Венере и дерзко вскакивает на пьедестал, — она одного роста с богиней.

Это восхищает ее. Алебастровой рукой обнимает она мрамор божественной шеи, прижимает свои свежие коралловые губы к устам богини.

Так стоит она мгновение. И каждый проходящий спрашивает себя:

— Кто из них прекрасней, та, из камня, или другая, из плоти?

За толстым зеркальным стеклом в витрине модного магазина стоит красавица, обвешенная нарядными безделушками. Она сделана из воска.

Губы ее неестественно красны, будто на них только что наложили краску; лицо желто-матовое; широко раскрытые глаза неподвижны, мертвы. Но страшней всего брови: ряд жестких волос, далеко отстоящих друг от друга.

Внутри, в наполовину затемненном магазине, дамы покупают тесьму, ленты.

— Барышня! — обращается толстая дама к продавщице. — Достаньте еще с витрины карминные ленты.

Девушка повинуется.

У нее усталая, нетвердая походка. Она широко раскрывает покрасневшие глаза, чтобы не заснуть на ходу. Лицо у нее красивое, но желто-матовое и блеклое; губы красные, но, видать, недавно подкрашены.

Она раскрывает витрину, наклоняется к восковой фигуре и ищет нужные ленты. Вдруг она задумывается и устремляет невидящий взор в пространство.

Так стоит она мгновенье. И каждый проходящий спрашивает себя:

Кто из них ужасней, та, из воска, или другая, из плоти?

Чулочная фабрика.

Входит девушка. В руках у нее дюжина связанных ею шерстяных чулок. Она приближается к старому господину.

Он бросает взгляд на товар и указывает пальцем на молодого.

Молодой хозяин берет в руки чулки — достаточно мягкие; кладет на весы — выдерживают вес; измеряет длину, окружность, ступню — хорошо.

Девушка облегченно вздыхает, протягивает руку за деньгами.

— Секунду! — говорит молодой хозяин. Берет со стола лупу, протирает ее и принимается разглядывать работу.

После длительного осмотра он говорит равнодушно, но достаточно твердо:

— Несколько ниток оборвано, три петли спущены… Три процента долой!

— Но… — пробует возразить девушка.

— Никаких «но»! — прерывает ее молодой хозяин и дает ей ордер в кассу…

Дверь вновь отворяется, входит улыбающийся рыжий человечек.

— Добрый день!

— Добрый день! — отвечает старый хозяин. — Прошу!

Рыжий человечек подходит к старику и присаживается у стола.

— Мой сын! — не без, гордости говорит старик и указывает на молодого. — Купец, — добавляет он, — да еще какой…