Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

— Что ж, хорошо! — отвечает рыжий человечек. — Купцу нужны деньги!

— Деньги! — шевелит старик плечами.

— Пятнадцать тысяч наличными!

— Но одна нога короче, — вставляет молодой хозяин с невеселой улыбкой.

— Чуть заметно, — парирует сват.

— Но все же короче!

— Ну, — замечает старик, — невеста ведь не чулки. Ее не разглядывают в лупу.

десь, на этом свете, смерть Бонци не произвела никакого впечатления. Попробуйте спросите кого-нибудь, кто он такой, Бонця, как жил, отчего умер… Сердце ли у него разорвалось, силы иссякли или же позвоночник переломился под тяжкой ношей? Кто его знает? Может быть, он от голода умер?

Пала бы в конке лошадь, это вызвало бы больший интерес. И газеты писали бы, и сотни зевак сбежались бы со всех концов города посмотреть на падаль; даже место происшествия и то не оставили бы без внимания…

Но будь на свете лошадей столько же, сколько людей — тысяча миллионов! — несчастная лошадь тоже не удостоилась бы такой чести!

Бонця тихо жил и тихо умер; точно тень промелькнул он в нашем мире.

Когда над Бонцей совершали обряд обрезания, не пенилось вино, не звенели бокалы. К бармицве [39] Бармицве — религиозное совершеннолетие для мальчиков, которые достигают тринадцати лет. Бонця не произнес цветистой речи… Он жил среди миллионов ему подобных, как маленькая серая песчинка на берегу моря. Когда ветер поднял его и перенес на другой берег, никто этого не заметил.

При жизни Бонци даже липкая грязь не сохранила отпечатка его ноги; после смерти ветер повалил убогую дощечку на его могиле. Жена могильщика нашла эту дощечку где-то в стороне и сожгла ее, сварив горшок картошки… Три дня прошло после Бонциной смерти, а подите спросите могильщика, где он похоронен…

Был бы на могиле Бонци надгробный камень, его лет через сто, возможно, нашел бы какой-нибудь исследователь старины и имя «Бонця-молчальник» прогремело бы на весь мир.

Как тень промелькнул Бонця. Облик его не запечатлелся ни в чьем мозгу, ни в чьем сердце. От Бонци и следа не осталось.

«Ни дитяти, ни теляти»; одиноко жил, в одиночестве умер!

Если бы не мирская суета, может быть, кто-нибудь и услышал бы, как хрустит под тяжкой ношей Бонцин позвоночник. Если бы мир не был так занят, может быть, кто-нибудь и заметил бы, что у Бонци, живого человека, потухшие глаза и впалые щеки; что даже тогда, когда спина свободна от ноши, голова у него все равно склоняется долу, как будто он еще при жизни ищет себе могилу. Будь людей так же мало, как лошадей, запряженных в конку, кто-нибудь, возможно, и поинтересовался бы: «Куда девался Бонця?»

Когда Бонцю отвезли в больницу, его угол в подвале не остался пустовать — сразу же нашлось пятеро охотников занять его; когда Бонцю перенесли в мертвецкую, его больничную койку уже дожидались двадцать других бедняков… Не успели Бонцю вынести из мертвецкой, как туда доставили из-под обвалившегося дома двадцать убитых — кто знает, долго ли будет Бонця покоиться в могиле. Не слишком ли многие дожидаются и этого места?

Без лишнего шума явился он на свет, неприметно жил, тихо умер и еще тише сошел в могилу…

На том свете, однако, все было по-другому. Там смерть Бонци произвела огромное впечатление.

Мощный рог мессии протрубил на все семь небес: «Бонця-молчальник преставился !» Паря на своих широких крыльях, самые представительные серафимы сообщали друг другу: «Бонця призван на небо!» В раю шум, радостное волнение: «Бонця-молчальник! Шутка ли, Бонця-молчальник пожаловал!!!»

Юные ангелочки с бриллиантовыми глазками и с тонкими золотыми крылышками ювелирной работы, обутые в серебряные башмачки, ликуя, полетели навстречу Бонце. Хлопанье крыльев, стук башмачков, резвый смех юных, свежих, розовоустых ангелочков — все это заполнило небеса и достигло трона всевышнего, — сам бог узнал, что прибывает Бонця!

У небесных врат, готовый приветствовать Бонцю, стоит с протянутой рукой праотец Авраам, и старческое лицо его светится радушной улыбкой.

Что там гремит вдалеке?

Эго два ангела катят в рай золотое кресло на колесиках для Бонци.

Что это так ярко сверкает?

Это привезли золотой венец, усыпанный драгоценными каменьями. Тоже для Бонци!

— Еще до решения небесного суда? — с удивлением и не без зависти спрашивают праведники.

— О, суд не более чем пустая формальность, — отвечают им ангелы. — Против Бонци даже у обвинителя язык не повернется. Дело продлится пять минут. Подумайте сами, Бонця-молчальник!

Когда ангелы подхватили Бонцю в воздухе и сыграли гимн в его честь, а праотец Авраам пожал ему руку, как старому другу, когда Бонця услышал, что для него уготовано кресло в раю, что его голову ожидает венец, что в небесном суде против него и слова не скажут, он, как и прежде на земле, молчал. У него сердце упало от страха. Ведь все это могло быть только сном или же простым недоразумением.

И то и другое для Бонци не внове. Ему и прежде не раз снилось, что он подбирает с пола деньги, целый клад… А просыпался он еще большим бедняком, чем накануне. Не раз случалось, что кто-нибудь по ошибке улыбнется ему, скажет доброе слово, а потом отвернется и сплюнет.

«Такая уж у меня судьба!» — думает Бонця.

И ему страшно поднять глаза, как бы сновидение не исчезло. Не проснется ли он в пещере среди змей и скорпионов? Ему страшно сказать слово, страшно пошевелиться: а вдруг его узнают и швырнут в преисподнюю…

До перепуганного Бонци не доходят комплименты ангелов, сопровождающих его в небесное судилище, он не замечает, как они пляшут вокруг него, а праотцу Аврааму, который сердечно приветствует его, он даже не отвечает.

Он вне себя от страха.

Ужас Бонци еще больше увеличивается, когда взгляд его нечаянно скользит по полу небесного судилища. Мрамор, усыпанный чистыми бриллиантами! «И на таком полу стоят мои ноги!» Бонця застывает на месте. «Кто знает, с каким богачом или раввином, с каким праведником меня здесь спутали… Он явится, и тогда мне крышка!»

От страха он не слышит, как председатель четко объявляет: «Дело Бонци-молчальника!» И передает защитнику бумаги: «Говори, только покороче!»

Весь зал кружится перед глазами Бонци. В ушах у него шумит. Но чем дальше, тем яснее доносится до него сладостный, как звуки скрипки, голос защитника.

— Его имя, — слышит Бонця, — подходило ему, как стройной фигуре платье, сшитое руками артиста портного.