Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Ну, скажите сами, может ли такое существо представлять какую-нибудь силу?

Но, может быть, вы думаете, он со временем изменился?

Ничего подобного! Никаких перемен не произошло. Те же маленькие, потухшие глаза загнанного батлена, гноящиеся и вечно испуганные.

Верно, нужда довела первую его жену до могилы. Ну, и что же? Велико дело! Вторая жена выщипывает ему теперь бороду. Ведь просит, умоляет бородка, чтобы ее драли. И нельзя ей в этом отказать. Даже меня, как увижу эту бородку, так и подмывает дернуть за волосок.

Но что же произошло? Я сшил ему штраймл, только и всего.

Сознаюсь, чистосердечно говорю — не я это присоветовал; мне и в голову не могло такое прийти.

Община заказала — я сшил. Но чуть эта самая община узнала, что штраймл, которую она мне заказала, а я, убогий Берл Колбаса, изготовил, находится в версте от городка, — она в радости и веселье помчалась ей навстречу. Бежали старики и дети, даже больные выползли из своих постелей. Выпрягли лошадей, и вся община до последнего человека пожелала стать в упряжку и везти мою штраймл. Бог весть, какие бы там произошли драки, какие летели бы оплеухи, а после — доносы да жалобы, если б один мудрый человек не предложил устроить торги.

И мельник Лейба дал восемнадцать раз восемнадцать злотых и стал первой клячей в упряжке.

Ну, разве не обладает моя штраймл необычайной силой?!

Праведница жена моя обзывает меня не только колбасой, но еще и распутником, наглецом, сквернословом, мошенником и всякими другими словами, какие лягут ей на язык.

Верно, человек не свинья; я люблю красное словцо, люблю и в глаза и за глаза подпустить мельнику шпильку.

А еще, не стану врать, люблю поглазеть на служаночек, которые берут воду из-под крана напротив; да ведь они не первосвященники, на которых запрещено взирать, когда они благословляют народ.

Но, поверьте, не это привязывает меня к жизни.

Заставляет меня жить только одно: это я создал нового идола для общины, и весь народ поклоняется творению рук моих.

Я знаю, что когда моя праведница бросает мне ключи через стол, это велит ей моя штраймл. Меня благоверная слушается, как нашу кошку, но моей штраймл она обязана подчиниться.

Когда она возвращается в канун субботы или праздника с базара без мяса и проклинает мясника, я знаю, что он тут ни капли не виноват; это моя штраймл мешает ей сегодня приготовить кугл.

Я знаю, что когда она выбрасывает совсем еще хороший горшок, это не она делает, а моя штраймл распоряжается. Когда она отщипывает кусочек теста и бросает его в печь, затем закатывает глаза и воздевает руки к потолку, я хорошо знаю, что потолок тут абсолютно ни при чем, что это моя штраймл сожгла колобок.

К тому же, я знаю, что моя праведница — не единственная в общине, а община — не единственная у бога; что у общины много эдаких праведниц, а у бога, да святится имя его, очень много таких общин; и моя штраймл может распоряжаться миллионами миллионов женщин-праведниц.

Миллионы ключей бросают через стол, миллионы жен не делают кугла, миллионы горшков превращаются в черепки, а колобками, которые сжигают в печи, я взялся бы прокормить целый полк нищих.

И кто все это делает? Творение рук моих, моя штраймл.

Опять-таки позументщик! Вот сидит он против моего окна, лицо его сияет, точно смазанное жиром.

Чего оно сияет? Отчего блестят его глазки?

Он накрутил пару золотых эполет.

Во-первых, мы знаем, что такое золото и что такое мишура. А во-вторых, мне известно, что пара погон должна позади себя иметь в десять раз больше солдат, чем енотовая шуба Лейбы — сермяг и кожушков. И пускай высочайшие золотые эполеты издадут приказ: «Десять быков зарежь, но лишь полбыка свари!»; «Имей четырех родов посуду, жри болячки, а печенку ешь на опрокинутой тарелке!»; «От каждого твоего глотка бросай кусок в огонь или в воду!»; «Каждый жених обязан поначалу показать невесту мне, а каждая невеста — своего жениха!»; «Со мной, хоть вниз головой, без меня — ни шагу!»

Эполеты самого высокого генеральского пошиба даже не додумаются до всего этого, у них и дерзости не хватит. Иначе им придется всю страну заполонить солдатами; у каждой кровати поставить по два казака, чтобы они караулили друг друга, а оба вместе — кровать.

И сколько было бы при этом воровства, контрабанды, жульничества! Господи, иметь бы мне столько в кармане!

А моя штраймл делает все это тихо, мирно, без казаков и без нагаек.

Я сижу спокойно в доме и знаю, что без разрешения моей штраймл никакой Мойшеле не прикоснется ни к какой Ханеле, даже не взглянет на нее.

Боже упаси!

И наоборот, когда моя штраймл нацепит такому Мойшеле или Ханеле какую-нибудь напасть на шею, то хоть умри, не отделаешься от нее, разве только вместе с жизнью. А не хочешь так долго ждать, поди и проси до потери сознания у этой самой штраймл: «Дорогая, штраймл, спаси! Дорогая штраймл, разбей оковы! Освободи из темницы!»

В конце нашей улицы стоит шинок.

С тех пор как моя праведная жена стала таким авторитетом у женщин и больше не готовит мне вишневки, я иной раз забегу туда, чтобы перехватить того-другого, особенно в пост. Не обязан же я в самом деле поститься, — ведь это как-никак моя собственная штраймл!

Шинкаря я знаю давно. Живет он тоже не от праведных дел. На сейчас не о нем речь.

Были у него две дочери; две сестры от одного отца и матери. Да что там говорить — близнецы! Ей-богу, близнецы! Разве отличишь одну от другой? И какие милые, хоть молись на них!

Их лица — точно яблочко на флажках в день праздника торы, благоуханны, будто сосуд с ароматами, стройны, как цитрусовая ветвь. А глаза, — спаси и помилуй бог! Глянут — точно бриллиант сверкнул. И такие они добропорядочные! Вот ведь, будто в шинке, а так далеки от шинка!

Даже в святом ковчеге не могли бы их лучше воспитать.

Родились в шинке, но это были настоящие королевы. Ни один пьянчужка не смел при них сквернословить, ни стражник, ни акцизный. Если бы в шинок забрел даже самый знатный человек, и у такого не хватило бы смелости ущипнуть какую-нибудь из них за щечку; он не осмелился бы сделать это ни рукой, ни глазом, ни даже в помыслах. Я чуть было не сказал — в них больше силы, чем в моей штраймл. Но тут я здорово соврал бы. Как потом оказалось, штраймл все же сильнее, в тысячу раз сильнее их.

Близнецы! Одна без другой и шагу не ступит. Когда у одной что-нибудь заболит, другая болеет тем же. И все же как быстро их пути разошлись.

Сделали то же самое, лишь чуть по-иному, а в конце концов…

Обе вдруг переменились, погрустнели, стали задумчивы. Слов не хватает выразить, как они изменились. Ведь человек я неученый… Они налились силой, стали как-то глубже и в то же время печальней и милей.