Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Тем более что я познакомился с одной девушкой-хохотушкой и каждый вечер встречался с ней у ворот… Началась новая чудесная жизнь; лунные ночи и сладостные мечты… Бог мой, как я был счастлив! Какой восторг я испытывал каждый раз, когда кантор, благословляя новолуние, пел: «Все евреи — братья!» Шутка ли, у человека семь-восемь миллионов братьев и сестер и одна из этих сестер — Мирьям! Я ощущал себя сильным и гордым! Не мог же я тогда знать, что судьба оторвет меня от дома и забросит, как гнилое яблоко, куда-то на чужбину, где сердце изойдет тоской, а Мирьям в одиночестве будет проливать слезы за шитьем. Позже только я понял, что фабрикант Мориц Файнбах мне вовсе не брат, что свою лошадь он жалеет больше, чем меня. Но тогда я этого не знал и непринужденно, с улыбкой на молодом лице, с мечтательными глазами и распростертыми объятиями шел навстречу миру…

Теперь я уже знаю, слишком много знаю… Но разве зависть говорит во мне? Разве я мечтаю о серебряных подсвечниках подрядчика или о тугой мошне моего хозяина? О нет! Не надо мне этого! Мне представляется чисто убранная комната, две деревянные кровати. Пусть по одной подушке на каждой, зато наволочки белые как снег; в простом деревянном шкафу хлеб, и на обед всем по полфунта мяса. Если бог пошлет ребенка, пусть материнская грудь напоит его молоком, свежим молоком, а не желчью, не отравой! Пусть я буду одет бедно, но опрятно, хоть и с заплатами, но не в отрепьях. Чего бы я еще хотел? Чтоб моей женой и матерью моего ребенка была та, которая меня влечет, с которой я связан всеми помыслами, всей душой. Мне нужно так мало, но и это малое мне недоступно, потому что я осужден кормить других, сам оставаясь голодным. Никому я не завидую. Но не могу мириться с положением водосточной трубы, которая, пропуская влагу, сама не пьет…

Ты пишешь, что я грешен, слишком многого хочу, как будто у меня на это особые права. Душа моя Мирьям говорит, что можно прожить на самую малость, в любви и согласии можно как-нибудь прокормиться. Раньше я и сам так думал. Но теперь, когда я присмотрелся к жизни моих товарищей, я увидел страшные вещи!

Получив первые два рубля за неделю работы, я подпрыгнул от радости. Мне захотелось телеграфировать вам, чтобы вы готовились… Но я не телеграфировал, мне вдруг стало жалко денег. Не моих, денег Мирьям мне стало жаль, ведь они уже принадлежали ей. Я решил лучше написать. И вот я ночью написал, а наутро письмо не отправил.

Вечером я пошел к знакомому ткачу; три года только женат, а женился он, я знаю, по любви. Меня потянуло туда, хотелось провести вечер со счастливой четой. Хотя бы сквозь щель заглянуть в рай, о котором я так мечтаю, каково там! И я увидел…

Двух больных детей я увидел. Один заболел дифтерией, от него заразился второй… Жена сидела, склонившись над швейной машиной, любящий муж, размахивая руками, в сердцах шагал взад-вперед по комнате. Присмотревшись, я заметил у него слезы на глазах. Слезы эти показались мне подозрительными; от него несло водкой… Я постарался поскорей убраться оттуда и всю ночь не мог заснуть…

Я лежал под одеялом, и меня неотступно преследовал образ женщины, согнувшейся над машиной; лица ее я не видал, но ясно представлял себе его бледным, растерянным и испуганным. Из глаз женщины капали крупные, точно горошины, слезы, а спина вздрагивала… И мне все казалось, что муженек сейчас подойдет и ударит кулаком по этой вздрагивающей спине. Не сегодня так завтра ударит. Трезвым он уж домой не будет приходить.

После мне здесь и не то приходилось видеть. Спросите любого, и он вам пальцем укажет на родителей, торгующих плотью своих дочерей, а также на детей, выбрасывающих на улицу родителей, как только они перестают зарабатывать…

О, вам этого не понять! Не только полотно и шерсть мы ткем; мы ткем также новые обычаи, новые с иголочки нормы поведения. И саван мы ткем, чтоб похоронить в нем добрый, старый, набожный мир, И восторжествует смердящий, насквозь прогнивший мир, и люди с чистой душой не смогут в нем оставаться!..

Поздравляю, наконец-то до тебя дошло! Голод и нужда тебя не трогают, лишь бы мир не пошел прахом, лишь бы вера и добродетель не исчезли, вот чего ты боишься.

И тебя осенило: прежде всего, ты пишешь, надо устранить подрядчиков.

Америки ты, конечно, не открыл, даже пороха не изобрел. Это до тебя успели сделать. Твою песенку уже птицы на крышах поют. Награду ты все же заслужил, и я расскажу тебе историю о глазах, загоревшихся при виде хлеба на лотке.

Когда-то, совсем недавно, жил-был ткач, и весьма искусный, только не очень умный, как о нем говорили: то ли голова у него сидела не на месте, то ли винтика в ней не хватало. Зато сердце у него разрослось непомерно: оно стало вместилищем всех ткацких горестей, и так как эти горести были очень велики, то они вытеснили из сердца ткача его собственные заботы, и потому он часто забывал о себе. Зарабатывал он сносно — времена тогда были, получше — и собирался вскоре жениться на любимой девушке. Но ему пришла в голову странная мысль, и все пошло кувырком. Он внушил себе, что если каждый ткач в отдельности не больше чем слабый, гибкий прут, который самый последний подрядчик может при желаний обвить вокруг пальца, то, объединившись, ткачи могли бы составить крепкий веник, которым можно было бы вымести и выбросить на свалку кое-кого и посильнее подрядчика. Но чем связать такой веник?

И была еще у того ткача дурная привычка вечно держать рот открытым. Какая бы зеленая птица ни зародилась в тесном гнезде его головы, она тут же без всяких помех вылетала на волю… Старики предупреждали его, чтоб он поменьше заботился об общественном благе — общество часто платит камнями за хлеб; возлюбленная, обнимая и целуя его, со слезами упрашивала не марать рот каким-то веником. Но он стоял на своем — надо связать веник!

И слова его шли от души, кровью были согреты. Рабочие больше чувствовали, чем понимали: они толпились вокруг говорившего, вздыхали, а иногда с губ их срывалось проклятие. Но человека с большим сердцем это не удовлетворяло. За сто вздохов булочник и одного хлеба не даст, говорил он, от миллиона проклятий у работодателей ни один, зуб не выпадет… Что же еще? Веник, во что бы то ни стало надо веник связать!

Вот и начали вязать. Народ собрался и решил больше на подрядчиков не работать. Тем, кто с ними связан, работу бросить. Чтоб поддержать их, пока они получат работу на фабрике, были тут же собраны деньги. Среди работодателей начался переполох. Потеряв голову заметались подрядчики, сбавили тон, и по возможности вежливо заговорили даже фабриканты. Ткачи радовались: бедняки, оказывается, обладают силой, стоит ее только разбудить, и она мир перевернет! Счастье, ликование.