Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Радужный мыльный пузырь быстро лопнул. Прежде всего нашлись ткачи из неопытных, вечно сидевших без дела, которые отыскали лазейку к подрядчикам и начали работать. Тогда и другие, испугавшись, поспешили занять свои места. Тут уж и остальным пришлось, изменив своему слову, чуть ли не явиться с повинной к подрядчику: «Прости, пожалуйста, это вовсе не наша шкура, хоть она на нашем теле, дери ее сколько хочешь!» И снова чистая вода покрылась тиной, и все осталось по-старому…

Одна только перемена произошла: человека с сердцем прогнали с фабрики, и никто не принимал его на работу. Возлюбленная, естественно, отказалась от него. Ткачи молчали: нельзя же из-за одного человека остаться без пропитания.

Случилось это до моего приезда сюда, но мне еще выпало счастье видеть, как человек с большим сердцем впился глазами в хлеб у торговки на лотке.

Я и не подозревал, что душа моя Мирьям пользуется таким влиянием у бога — только она высказала в последнем письме пожелание еще хоть раз увидеть меня, как я еду домой.

Правда, расходы велики, но можно продать несколько лишних вещей. Кровать, подушку, одеяло, даже сенник я уже спустил. Могу попрощаться с пиджаком и с двумя-тремя рубашками…

На проезд хватит, а не хватит, пешком дойду.

Случилась простая вещь: я сделал глупость и теперь вынужден уехать.

Дело было так: после того как мне довелось увидеть голодные глаза, я раз навсегда решил: лучше золотник ума, чем фунт сердца! Можно оставить открытой дверь, но рот надо держать на замке. Зубы служат не столько для того, чтобы откусывать пищу, сколько для того, чтобы прикусить язык, когда он собирается сказать лишнее. Человек, конечно, царь природы, и речь возвышает его над животными, но «здравствуйте — прощайте» для него вполне достаточно, а другие разговоры ни к чему. Много еще подобных добропорядочных и разумных истин внушал я себе и старался запомнить, только бы мне никогда не пришлось смотреть на хлеб так, как смотрел тот, с большим сердцем, не умевший держать язык за зубами.

Посмотришь такими глазами на хлеб и, чего доброго, дойдешь до того, что стащишь его.

А что сказал бы тогда мой набожный меламед? Он не замедлил бы явиться в небесное присутствие и засвидетельствовать, что сам учил меня: «Не укради — не тронь чужого!»

Мой набожный меламед, как тебе известно, был близорук и дальше своего носа не видел. Когда жена клала перед ним на стол хлеб, он только хлеб и видел, ничего другого… Но откуда взялся хлеб? Как он пришел к нему? Кто сеял его, кто жал, кто молол, кто пек? Чьим потом пропитан хлеб, чьей кровью? Над этим мой меламед не задумывался… Он мог бы из-под земли возникнуть, чтобы крикнуть мне: «Вор!» И на мне бы шапка загорелась!

Но что делать, когда человек предполагает, а беда (своя или чужая) располагает? И как бы тщательно ты ни застегивал сердце на все пуговицы, какая-нибудь глупость всегда ухитрится пролезть в него. Не успеешь оглянуться, и глупость сделана, хоть бейся головой об стенку. Мой бывший работодатель говорит, что от меня он ничего подобного не ожидал. Да мне и самому трудно поверить… И все же это так. Доказательство: я еду домой!

Но ближе к делу. Когда-то здесь. существовало довольно большое общество ткачей, носившее название «Поалей-цедек». Это было самое невинное общество, которое никому не внушало тревоги, — евреи приходили туда помолиться, а по субботам — читать «Алшех». Старикам было по душе молиться отдельно от хозяев, видно, почувствовали, что даже с богом у них счеты особые… Кто знает?! Со временем молитвы почти совсем вышли из моды, а «Алшеху» народ стал предпочитать прогулки за город, чтобы очистить легкие от пыли, которой надышались за неделю. Об обществе никто и не вспоминал, кроме нескольких совсем старых ткачей в ветхих талесах с серебряными украшениями, наследием былых добрых времен. Но тут вдруг снизили расценки, и рабочих взорвало; ткачи заволновались, зашумели. Как быть? Что делать? Вот и вспомнили про общество — есть место, где можно собраться и потолковать. Отправились в «Поалей-цедек», и я со всеми. Толпа что смола, не отстанешь!

Обращал ли ты когда-нибудь внимание; как летят искры в кузнице? Тысячи искр, но ни одна соломинка на крыше от них не загорится. Попробуй, однако, собери эти искры воедино, и начнется мировой пожар. Так и с обществом. Стоило людям собраться, как сразу разгорелись страсти. Тут уж поистине слепые прозрели, немые заговорили, калеки стали проворными, паралитики рвались отпускать оплеухи… Пока двух-трех работодателей не найдут посреди базара со вспоротыми животами, кричали некоторые, беде конца не будет.

Я не люблю отпускать оплеухи, о вспоротых животах по натуре своей и слышать не могу, поэтому я стал выбираться из толпы, где острых языков был избыток, а ума не хватало. К несчастью, меня заметили и поднялся крик: «Удирает! Доносить идет! Доносить!» Этого было достаточно, чтобы я вернулся. Прыгнув на первый попавшийся стол, я начал говорить, точно и у меня непомерно разрослось сердце, а в голове не все дома…

Пересказать тебе мою глупую речь? К чему? Мне только хотелось разъяснить ткачам их интересы и прежде всего убедить их, что они должны держаться вместе. Пусть обновят общество и соберут деньги — для больных, для немощных стариков, для безработных, а также на черный день, когда выходить на работу не следует никому… И главное, не конкурировать между собой, чтобы не допускать снижения расценок и удлинения рабочего дня. Я рассказал, что есть места, где работают только двенадцать часов, за границей же — десять, а то и восемь часов в день. Человек не лошадь, а ведь лошадь работает меньше, чем самый ленивый ткач… Много еще я наговорил такого, что умный человек вслух не произносит, а держит про себя. Может быть, ты по-иному думаешь, душа моя Мирьям? Ты ведь спорщица, всегда любила говорить мне наперекор. Но оставим это до встречи. Пока я себе навредил.

Все время, что ты не получала от меня писем, я сидел, одному богу известно — за что. Только когда дознались, что. я не сторонник оплеух и вспоротых животов, меня выпустили и велели на несколько лет оставить город. Дело ткача, сказали мне, ткать, а не прыгать на столы и произносить речи…

Скверно, конечно, но две вещи служат мне утешением: во-первых, я бросил семя и уверен, что оно взойдет; вижу вдали зеленые всходы. Незаметно и тихо, в темноте, это семя пробивает себе путь… Во-вторых, мы увидимся, как ты того хотела, душа моя Мирьям! Скоро, совсем скоро! Приготовь только соли, чтоб натереть мне спину, ей слегка досталось…