Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Дочка спрашивает, не могу ли я выслать несколько злотых.

Где уж там, вот если бы мне дали открыть молельню, тогда, может быть…

Вы, конечно, и не думали, что перед вами человек с такими камнями на сердце.

Что мне еще вам рассказать? Никто, кроме бога, человеку не может помочь. Но сегодня уж слишком много накопилось у меня на душе, вот и захотелось поделиться…

В нескольких милях от Апта — голова у меня так заморочена, что я забыл, как деревня называется, — живет арендатор. И как живет, дай бог всякому! Сам он ничего собой не представляет, читает по складам, а по происхождению… да что тут говорить… Но если бог захочет, и веник выстрелит. Из ничего этот человек вырос в управляющего молочным хозяйством у молодого барина. Барину захотелось заморских утех, и он оставил на попечение Иосла — еврея зовут Иосифом — все свое молочное хозяйство, шестьдесят с лишним коров, и тот загребает золото. Чем дальше, тем больше денег нужно барину, и Иосл становится арендатором: две деревни. Раз богу так угодно… И дочь у этого Иосифа, не скажу — красавица, по сравнению с моими просто обезьяна, но я бы охотно с ним поменялся. Тихая, благонравная, очень приличная девушка. Не понимаю, откуда такая берется в деревне у отца-невежды. А мать у нее… не люблю злословить, но такую и в дом пускать опасно. Когда она приезжает в Апт на грозные дни, женская синагога превращается в ад. Стерва каких мало, новоиспеченная богачка, из прислуг вышла. Но опять-таки когда бог захочет, так и детей хороших даст. Посмотрели бы вы, как девушка молится по утрам… А ее гостеприимство по отношению к каждому, кто приезжает в деревню, а ее уважение к ученым людям. Нет слов, благословение божье, да и только. Однажды, то ли на Новый год, то ли в праздник кущей [66] Кущи — еврейский осенний религиозный праздник. , пробирается к восточной стене в синагоге, прямо ко мне, тот самый Иосл и говорит: «Реб Хаим, тысячу карбованцев даю!» Ему, значит, приглянулся Биньомин. Тогда никто еще не знал, какой бес в парне сидит, а лицом он хоть куда, красивый парень. Не скрою, меня даже пот прошиб. Да, точно, в Новый год это было, как раз перед тем, как рог протрубил [67] В Новый год во время синагогальной литургии трубят в рог (шофар). . «Теперь не время говорить, — отвечаю, не стану же я набрасываться, как на горячую булку, — а после праздника пришли свата!» Я ему «ты» говорю. Ведь я его знаю с тех пор, когда он был не разберешь кто: ночевал у пекаря и просился в помощники к меламеду, да читать никак не мог выучиться. После праздника является к нам сват, а Биньомин, разумеется, на дыбы. Мать, мир праху ее, которая тогда уже очень слаба была, с ним заодно. Так это и тянулось, пока я не узнал, что тот же сват отыскал для девушки другую партию — сына варшавского скотопромышленника. Может быть, вы его знаете, его фамилия Регнбойгн. Ну, пропало, видно, не судьба. На прошлой неделе я узнал, что этот самый Регнбойгн поставляет мясо в тюрьму. Государственный человек, со всеми кокардами на короткой ноге. Так как я нуждаюсь в протекции по делу о молельне, я разузнал, где живут молодожены, — немало труда и сил на это потратил, — и отправился к ним. Молодая-то ведь знает меня, вот она и попросит мужа, а муж — отца. Может, они добьются толку: пусть откроют молельню или откажут мне, только бы делу конец. Все лучше, чем висеть в воздухе. Откажут — я отправлюсь пешком в Апт, Как бы то ни было, с голоду умереть мне там не дадут, Варшава — это ведь омут, засосет. Пошел я к молодоженам, но где там протекция, никаких ходов нет. Мое дело в управе, а Регнбойгн поставляет мясо в Павиак. Совсем не то, шутка ли — Варшава!

Пригласили они меня в гости на субботу. Конечно, не молодой. Он же варшавский франт, а я, сами видите… Он смотрит на меня, как баран на новые ворота, — на Маршалковской ведь живет! Но она, молодая, знает ведь, кто я такой, и очень хочет, чтобы я к ним пришел, Видели бы вы дом! Три комнаты с кухней, мягкая мебель, а тут еще отец присылает из деревни чего только можно пожелать: муку, кур, индюков. А она — настоящая праведница: добрая и такое у нее еврейское очарование… Собственные волосы париком заменила. В угоду ей и муженьку приходится выполнять обряды, молиться перед едой. При такой жене ему не отвертеться… О!

И я подумал, но какой толк в том, что я подумал? Не суждено… Очень грустно стало у меня на душе. Кто знает, женится ли когда-нибудь мой Биньомин и какова будет его суженая?

Больше я в тот дом не хожу.

огда старый Менаше закончил чтение послеполуночных молитв и пропел несколько глав псалтыря, туманный рассвет уже глядел в окошко подвала.

Грустными, усталыми глазами смотрит Менаше на только что родившийся день. Он щелкает худыми пальцами, закрывает псалтырь, гасит маленькую керосиновую лампу и подходит к окну. Старик поднимает голову к узенькой полоске неба, бледнеющей высоко-высоко над такой же узенькой улочкой, и его зеленоватое морщинистое лицо, обрамленное серебряной бородой и пейсами, освещается слабым светом грустной улыбки.

— Опять возвратил мне залог! — вздыхает старик. — Спасибо тебе, творец вселенной! Но зачем, господи, нужен я тебе на земле? Еще одну полуночную молитву хочешь, еще один псалом тебе нужен?.. А? Мало тебе?

Отвернувшись от окна, он окидывает взглядом комнату. По его разумению, было бы справедливей, если бы не он спал в кровати, а его внучка Ривка, — бедняжка валяется на полу среди тряпья, которым торгует его сын Хаим.

Ему кажется, что по совести, по совести простого смертного, лучше бы, чтобы тот стакан молока, которым он сыт целый день, доставался его невестке Соре — с утра до ночи бегает она по базару, даже не пригубив чего-нибудь горячего.

Да и Янкеле, новому члену семейства, не помешал бы стакан молока.

Немного нужно старику, но было бы лучше, если бы он и вовсе ни в чем не нуждался…

У Хаима нет пальто. Хана, старшая внучка, больна — крови не хватает. Доктор сказал — малокровие. Велел принимать железо, пить рыбий жир… немного вина… Для Ханы копят деньги в отдельном узелке… Месяцами копят — и все мало. Бедная Хана не растет, и разума у нее не прибавляется… Все застыло. Семнадцать лет, а соображает как в двенадцать.

— И зачем, господи, держишь ты меня на этом свете в тягость им? — Старик прислушивается к резкому прерывистому дыханию Хаима, замечает, как бессильно свисает с кровати костлявая рука Соры, которая, видимо, только что качала люльку…

В люльке завозился Янкеле. «Сейчас закричит и разбудит мать!» — думает старик. Он торопливо семенит к внучонку и начинает укачивать его.

«А может быть, — размышляет старый Менаше, повернувшись к окну, — ты хочешь, господи, чтобы я еще когда-нибудь порадовался на Янкеле? Чтобы я произносил с ним благословения, учил его читать?.. А?»