Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Рынок доволен: богач идет молиться, он не стесняется идти по улице с талесом! Меня благословляют!

Одна даже когда-то моей невестой была! Отец, мир праху его, уже с ее отцом договорился… У них была мелочная лавочка, я там покупал! Как-то я раздобыл два гроша и тут же побежал купить рожков! Она краснела! Она, стояла, бывало, за прилавком. В день симхес-торы [69] Симхес-тора — праздник торы; справляется в последний день праздника кущей. мы — ха-ха-ха! в коридоре синагоги держались за руки. После этого у меня в руке осталось немного миндаля! Но сейчас же после праздника отец, мир праху его, сказал мне, что Хаим-Иосл, так звали ее отца, бедняк, банкрот, что в лавке у него стоят пустые коробки без товара, что он хотел нас заманить. И — никакой свадьбы…

Очень скоро после этого выяснилось, что моя суженая — больная.

А ей в мужья достался какой-то чахоточный меламед… Она, не приведи господь, очень скоро стала «несчастной вдовой»… Когда я прохожу мимо, она смотрит на меня безжизненными глазами…

И еще одна знакомая есть у меня.

Тоже вдова.

Ее муж должен был стать моим компаньоном.

Тогда была еще такса на кошерное мясо. Было это накануне губернских публичных торгов, и я себе подыскивал какое-нибудь дело. Зять моего дяди, они оба уже в лучшем мире, тоже искал какое-нибудь дело. И мы решили объединиться.

Иохонен-откупщик постоянно болел, его уже тоже нет в живых, да будут отделены живые от мертвых. Сделав вид, что мы ничего не знаем, мы днем раньше на быстрых почтовых отправились в губернию… Если б мы оба взяли откуп, я был бы меньшим богачом…

Что же делает бог?

Мой Иерухим (так звали зятя моего дяди) по дороге слег: он наелся гусятины и запил холодным пивом — деньги были у меня. Я оставил больного в каком-то местечке, послал нарочного за женой и поехал дальше. Жалко, конечно, человека, но дело есть дело. Да и что было бы ему от того, если бы я тоже не получил таксу? Я остался бы бедняком! Но я получил таксу на мясо… Когда я вернулся, его жена уже была вдовой… Ну, вдов и сирот в компаньоны не берут. Я выдал ей вексель на деньги, приписал проценты… А теперь она сидит на рынке… Эти несколько рублей разошлись…

Удовольствия мне это, конечно, не доставляет. Когда я прохожу мимо, у меня сердце сжимается: что я сделаю, если эта женщина вдруг начнет меня проклинать?

А когда приходишь в синагогу, думаете, очень радуешься?

Только поднимешься по ступенькам, тащится реб Береле-судья, сопит и вздыхает… Кушак ему нужен! Каждый месяц он болен: ступеньки для него хуже всего… А когда соберут ему на кушак, он дочь замуж выдает! Поди скажи что-нибудь, когда у этого еврея двенадцать дочерей! Подымаюсь выше, а там уже ждет меня слепой шойхет! [70] Шойхет — служитель иудейского культа; выполнял функции резника. Он ослеп, и община взяла другого резника. Все это, конечно, при моем участии. Мы договорились, что новый резник будет платить старому двенадцать злотых в неделю. Но он не платит! Сам многодетный! А я виноват! Он слеп, но мой приход чувствует! И тотчас же начинает вздыхать. Иногда он говорит:

— Хорошо позаботились…

— Вы думаете, мне это приятно?

А потом начинается: бедняки у печки, бездельники у рукомойника — и со всеми надо поговорить, нанюхаться их махорки… Страннику-бедняку приходится подать руку! А когда я наконец, с божьей помощью, добираюсь до восточной стены, чтобы помолиться, предо мной возникают написанные мелом на стене большие буквы: «Жертвуйте на лечение Хаима, сына Михла!» А Михл — мой служащий!

Это был ад, скажу я вам! Человеку с добрым сердцем там невыносимо…

Вы думаете, может быть, что мне ни с того ни с сего взбрело в голову бежать? Уложился и уехал?

Нет, я совсем не так умен. Это тоже был перст божий.

Жена у меня была, как я вам говорил, болезненная, не про вас будь сказано. Ей становилось все хуже.

Я почти не знал об этом: она имела свою комнату, любила собирать у себя своих кумушек, разных соседок. Я ведь не войду и не усядусь среди женщин. А ночью — так ведь лучше, чтоб она спала.

Однажды она посылает за мной: она хочет поехать в Варшаву к доктору.

Пожалуйста.

Но сама она не хочет ехать.

Я говорю, что пошлю с ней кого-нибудь, человека, двух человек.

Нет, только со мной она хочет ехать. Она боится, не дай бог, умереть в дороге, а умереть без мужа она не хочет…

У меня же как раз были сложные запутанные дела. И вообще — поезжай с больной! С моим мягким сердцем я бы тоже, не дай бог, мог заболеть… Я решил подумать, а ей говорю: посмотрим, после, завтра…

Тем временем слышу от людей, дела ее плохи…

Узнаю еще, что похоронная братия уже завязала себе узелок, точит зубы на меня: миква, видите ли, совсем развалилась.

Вот как! Жертвовать по доброй воле — ладно, но по принуждению!..

В одно прекрасное утро я нанимаю большую крестьянскую телегу, выстланную соломой, приказываю положить больную и отправляюсь в Варшаву!

А она была права, когда говорила, что из Варшавы ей уже не вернуться…

Один доктор, два доктора, три доктора — и, не про вас будь сказано, она уснула вечным сном…

Что с ней было, я по сей день не знаю…

Но как хорошо — всего двадцать шесть рублей расходов на похороны! Хочешь — подаешь милостыню, не хочешь — не подаешь! Пока шли дни траура, я пригляделся к Варшаве: на окнах занавески, на двери звонок. Мне в Варшаве понравилось! Рай! На центральных улицах даже не разрешают просить милостыню.

— Нет, — говорю я, — отсюда я уже не уеду!

Все местечковые богачи должны переехать в Варшаву.

безмолвной сверкающей выси средь сияющих золотом и серебром созвездий раздается тихий вздох.

— Кто это вздыхает, детки? — сострадательно спрашивает, даже не оглядываясь назад, деловито плывущая по небу луна.

— Я, — отвечает позади нее звездочка и становится вся пунцовой.

— Что с тобой, дитя?

— Я изнемогаю, мать. Не могу больше. Века вечные — одно движение, — жалуется звездочка. — Вечно один путь, одна линия.

— Но ведь это прямая линия, — утешает ее луна.

— Откуда и куда? Где начало и конец вечного пути? Может быть, мы идем из ничего в ничто, от зла к злу? Куда ведет наш путь? Ты знаешь это, мама?

— Он знает.

— Почему же он не откроет нам своих тайн? Почему не говорит, чего ему от нас нужно, что мы делаем?

— Светим!

— Старая песня — мы светим для тех, кто внизу, которые утешаются нашим светом… Мы путеводители для тех, кто плутает в степях или доверился морю… Но сами для себя?! Мы светим, а наши собственные души покрыты мраком, окутаны тьмой. Другие видят в нас светочей, а мы сами гонимы, словно слепые бараны. И не смеем остановиться хоть на миг, задержаться в пути, чтобы подумать: «Зачем это?» Не можем ни замедлить, ни ускорить свой бег!.. Раз и навсегда установленный путь, раз и навсегда отмеренное время! Нельзя ни подождать кого-нибудь, ни перегнать. Не с кем даже поговорить.